На покосах свежо
зеленела отава.
Отбелённое небо
слегка голубело.
У стремнины речной
многолетние травы
шелестели с утра и
листва шелестела.
Щит воды пробивали
лучистые стрелы.
Руки к лодкам тянули
плакучие ивы.
То прохладное утро —
красотами грело,
и теченье несло
от деревьев к заливу...

***

Зарастали поля
ослепительным снегом.
До костей промерзали
вчерашние реки.
Ночь совсем не спешила —
уснула в телеге...
Месяц гнал русаков,
как заждавшийся егерь.
Серебрилась зима
отбивая копытцем.
Стороной обходили капканы
куницы.
На покосах
засыпало снегом отаву,
до весны промолчат
многолетние травы...

I.
В последний раз их видела луна —
мосты молчали, простирая руки
к двоим, стоявшим в тёмном переулке:
Марго любовью вооружена,
а мастер — будто в сердце финский нож,
но вытащишь из раны — вмиг умрёшь.
...Пил чистый спирт на кухне Бегемот,
он не шалил и никого не трогал.
В дорогу собирался хмурый Воланд —
а души он и после заберёт.
В ленивом блеске утренних лучей
любовники пройдут через ручей,
оставив мост замшелый позади.
А впереди — песчаная дорога
и вечный дом в неведенье от бога,
беззвучный сон — пожизненный кредит.

II.
Вблизи венецианского окна
набрался солнцем жемчуг винограда,
и он тянулся вверх зелёным гадом.
В босых ногах шуршала тишина.
И в комнате, от книг недалеко,
свеча дразнилась адским языком.
...Под вечер соберутся у крыльца
маститые певцы и музыканты.
И каждый будет вежлив, элегантен,
а после песен — пить и восклицать.
…Наденет ночь засаленный колпак
и нет ей дела до плащей и мантий
кроваво-белых.
Ночью нужно спать…

III.
Распугивая звёздных лебедят,
тьма Маргаритой надо мной летала.
Да, не любви искал я – идеала,
пока случайно не нашёл тебя.

Раньше рассветы были другими:
сказочный домик, Прегель притихла,
Ломзе приветливо вымостки выстлал.
Хвалят Высокий, громкое имя —
мост деревянный. Левый и правый —
служат Альтштадту верой и правдой.

Манит таверна "Новая кружка"
в ловкие сети. Старый смотритель
гостя приветит, не проходите!
Выставит ноги Карл из избушки
в узкие окна, с вечера спьяну,
булькнет сапог и — ко дну, окаянный.

...Свалятся бомбы из-за кордона,
мост содрогнётся, как на вулкане —
не восстановят, в прошлое канет.
Новый воздвигнут — крепкий, бетонный.
В быстрые сроки что-то отстроят,
груды развалин равняя с землёю.

Смотрят опоры в мирное небо,
прячут загадки в стоке историй
прошлого Ломзе — в счастье и в горе.
Домик пустует...
Ночью — нелепо —
чья-то рука из окна
стряхнёт пепел...

Ты знаешь, а мне и не нужно знать
что у тебя за кровать, какое на ней одеяло,
в чём спала,
с какой ноги встала,
ты знаешь, а мне и не нужно знать...

Мне кажется мир без тебя —
не мир,
ты едешь в автобусе, улицы давят
со всех сторон,
а справа — Китайгород, а слева — наверное он,
тот самый,
единственный, неповторимый,
любимый...

не я.
А я — в параллельном мире, гляжу шире,
дышу шире,
я — шиллинг...
Кажется, я никто,
раз он - тот...

Я утонул в траве
позавчера,
когда глаза блуждали в звёздном небе -
несла вода с вершин песок и щебень
в долины рек,
в ложбины серебра.
Чернильный бархат,
совушкой луна
и в глубине совсем не видно дна...

вы не подумайте я добрый
сказал модер и нос утёр
а за спиной висел кровавый
топор

А я искал твои глаза в толпе людской, среди прохожих.
Бродил собакой по пятам - и стал на тень твою похожим.
А я искал тебя везде - мой пыл поник, мой дух изранен.
Я остаюсь тобою пьян, твой образ голову дурманит.

И в мыслях гаснет яркий свет, и ночь в объятья приглашает.
И ничего приятней нет любви, что нас одолевает.
Мне б наяву к тебе прийти и ждать блаженства друг от друга -
От сладострастия сгорать и проведенного досуга.

Ты для меня букет вина - твой запах пряный, уловимый.
Когда в меня ты влюблена, то пахнешь мною ты, - мужчиной...
Возможно, станешь для меня, при встрече, очень сильным ядом...
Налей полней бокал вина, испить из рук твоих - награда!

Мы возьмём цветные краски -
Нарисуем с Катей глазки
И добавим хобот, ушки.
- Это слон! - кричит Андрюшка.

К берегу плывет бревно,
Но зелёное оно
И зубастое к тому же.
- Крокодил! - кричит Катюша.

Добавляем пальму, травку,
А на веточке - булавку,
Клюв и крылья. Угадай,
Кто же это? - Попугай!

С длинной шеей, важный очень,
Лист сорвать зелёный хочет.
У него высокий нрав.
Дети, кто это? - Жираф!

Нарисуем кошку с гривой
И осанкой горделивой.
С ходу выкрикнул Андрей
- Это лев, он - царь зверей!

Буду помнить тебя...
Ты — юна,
куда больше похожа на дерево,
фея с теремом
из крапивы, рябины, чертополоха,
не найду — плохо,
найду —
пох...
Выпрямлюсь,
если, конечно,
не согнут дальше предела.
А там глядишь и — bonjour,
встречу, спрошу:
— Что несёшь?
— Море и рожь,
зима вскоре совьёт корень,
а так — веселей:
лес от кровати — слева,
море — справа,
днём — грустить,
ночью — плавать.
...Выключу человека,
заблужусь в реках,
притворюсь рыбой,
совой или травой.
Завещаю себя грязной земле,
и буду тихонько тлеть
в глубине —
это единственное,
что имеет ценность
и ради чего стоило жить,
а потом —
умереть.
И выступит на рассвете
сквозь почву
свежая медь...

Пользуйся,
пока она не ушла —
молодость.
В груди то тепло,
то холодно.
Все мы
чьими-нибудь станем(ли) —
мамами или папами.
Нас стряпали,
мы стряпали —
настряпали.
Корни погибнут
со временем,
всё на земле
временно...
Вот бы и мне
девять жизней,
чтобы они проходили
живописней,
чем у людей:
по мягкой земле
и зелёной траве
гулять ночью,
а утром —
спать в тапках,
в хозяйских тапках,
или на мягких
коленях,
благословенно,
слышать таинственный звук
молчания,
а не отчаяния...

Тебе говорят — не пиши о прожитом,
тебе говорят — не жалей о прожитом.
Мы ещё живы с тобой, Марин,
что же ты...
Живёшь полноценной жизнью,
муж подкаблучник,
любовник — булочник.
Прячешь в подкладке пальто
от его холостой квартиры
ключик.
Вернёшься домой и —
совесть грызёт,
слой за слоем...
Кофе,
холодный душ,
перед глазами —
муж...
Мазью намажешься на ночь —
полгода мажешь,
лучше целебной сажи —
к утру проходит.
Ковыряешься в огороде,
крутишься вроде.
В коридоре,
чтобы не наступить на лапы,
кабы,
а может на хвост,
где-то там,
в темноте, перед кухней
ластится рыжий пёс...
Потом вспоминаешь —
что умер два года назад,
а ты —
проверяешь за дверью,
есть ли вода,
в миске собачьей
вода.

Сверху — не платят за свет, но за воду...
Осень тоскливая сводит с ума,
в серость сгоняя дороги, дома.
В городе грязно. По улицам бродит
в запахе плесневых листьев - туман.
Кто-то всё мимо, а кто-то, напротив
мигом в подъезд. Видит мир из окна.
Мстит приболевшая рама — больна,
тоже теперь от простуды колотит.
Давят на стёкла — то ветер, то тьма...
...Жизнь наполняется заново смыслом,
светлый на душу летит огонёк —
внук на пороге, промок и продрог.
Шарф просушиться над печкой повиснет.
Бабушка — в кухню спешит со всех ног.
Щёлкает пальцами — печень, грибочки.
К чёрту давление, к чёрту болезнь —
нет аппетита, но с Вовкой поест.
Холит цыплёнка – единственный, дочкин.
Всё же прививка от старости есть.
...Годы — как птицы. Не старится осень,
в серость сгоняет дороги, дома.
Внуку за тридцать. Укутал туман
образ бабули. Но может, вернётся?
Щёлкнуть бы пальцами...

Говорят, поезда — это стук колёс,
дождь косой за окном,
города,
стоянки,
сплин тягучий по рельсам,
перроны врозь,
настроение,
время рассказов ярких.

Говорят, поезда собирают в путь —
грузовых-пассажирских вагонов —
стаи.
От вокзала к вокзалу
когда-нибудь,
куда-нибудь
доставляются и —
доставляют.

Скоро станет рекой земля,
засмеётся слезливый мир.
День уродлив до тошноты —
потеряйся среди других,
не растягивай лужи вширь,
заставляя ручьи петлять...

Остывает звериный рык.
Оседает мучная пыль.
Если б не было октября,
оборвалась бы жизни прядь,
охры глиняной след простыл...
Плен прохладный листву настиг.

На озябший трамвай глядит
косоветер, нахмурив бровь.
Мнутся чёртики-облака,
вытесняют друг друга, как
выдыхаемый дым костров...
И Арбат, раскрывая рот,
пожирает с утра людей,
день лососей в метроводе
по подземным путям несёт.

...Разгорится травой земля,
засмеётся цветущий мир,
и растянется зелень вширь,
а пока — холода сулят..

Немая грусть запряталась в стенах,
прессует старика в пустой квартире.
И комната, в которой тишина
кричит в углах. В часах застыли гири...
И даже если площади расширить,
помножить тени окон и дверей,
ночь будет тёмным фавном в тленном мире
стеречь покой до окончанья дней.

Плетут снега чуть видимую сеть.
Плечом к плечу стоят многоэтажки.
И сдох бы город, что ему терпеть?
Но выдыхает чад из труб дымящих.
Безжизненный, как будто пёс бродячий —
он вымерз, онемел, ослеп, оглох.
И вместо ласки — сны цветные прячет,
в них миску супа шлёт собачий бог.

Прильнув лицом к холодному стеклу,
дед смотрит в небо — в сумрачную плазму,
как в стоге сена ищущий иглу...
Уйти бы, только близостью привязан
к любимым детям. Борется с заразой —
с квартирой, с одиночеством, с зимой.
Который год твердит упрямо фразу:
"Не ставить точку, завтра — с запятой"

Вспыхнет пенным пожаром сад
и повеет прохладой лёгкой.
Змейкой в глубь запетляет тропка
в царство пчёл, где они, жужжа,
носят розово-белый мёд,
в цвет пыльцы засыпая утро.
Улыбается солнце мудро,
южный ветер тепло несёт.
Над беседкой склонится та,
что похожа на счастье в белом.
Невесомой рукой, несмело
мне помашет, с колен привстав.
Под деревьями зелень трав
заметёт лепестками яблонь.
...Краски, запахи — всё ослабнет,
лето пряча в сезонный шкаф.

Дождь прятал слёзы, гладил по лицу,
петлял по складкам времени — морщинам,
и... падал наземь, словно в этом суть.
Галантен был, что истинный мужчина.
Шептались капли тихо, клавесинно,
прогноз сближал за окнами людей.
Бродила ночь невыспавшейся псиной —
никчёмная при жизни параллель —
в осколках луж, покинутых аллей...

Молчали листья, камни и зонты,
последних — не тащил куда-то ветер,
он птиц вчерашних выгнал и... простыл,
а, может, заболтался, осень встретив,
под шум воды, сбежавшей на рассвете,
с огромных заскорузлых мирных крыш.
Он сдул всю пыль, которую приметил,
но от себя никак не убежишь —
прибита к лужам, всюду гладь и тишь.

А завтра будет ясно, что к чему,
земля захочет вплавь, навстречу небу.
И лес, что был по осени дремуч,
в цвету миндаль-метелицы волшебной.
И будет снег кружиться во вселенной
в плену пространства, цикла и судьбы,
по сути, в глине собственной же — лени.
И только эхом: "Быть или не быть"
Сегодня есть, а завтра — ты забыт...

Я, как в сказке, с сундучком
у проезжей части сяду.
Из газетки закручу папироску, закурю...
Надо мною проплывёт океан из океанов,
подо мною пробежит стадо серых индюков.

Понапрасну пил коньяк
и валялся под забором,
Злую девку отпустил, но любил её сполна.
Что за жизнь мне без неё в океане океанов,
что за смерть мне без любви, как в бутылке без вина.

Сундучок мой не простой,
в нём полно хороших снимков:
мама здесь, а рядом - папа и мальчишка без трусов.
Потонули те года в океане океанов,
было время у меня, жил в достатке - хорошо.

Я в поношенных штанах,
в рваной шапке наизнанку,
на асфальте посижу и монеток попрошу.
Вы подайте сто рублей покормить мою собачку!
Нет собачки? Ну и что... я потом её куплю.

Я не ел четыре дня -
мне бы жирную котлету,
колбасы под два кило, сала с хлебом на обед.
Но спускается ко мне ангел рыжий на рассвете,
и несёт меня с собой прогуляться на тот свет.

Я, как в сказке, с сундучком
в позолоченной карете
по брусчатой мостовой уплываю в небеса.
Подо мною жизнь кипит, надо мною солнце светит,
слёзы высохнут в траве, но останется роса.

Под цедрой неба — царствие блаженства.
…Он слышит, как шумит огромный лес.
В траве горячей тонет, будто в детстве...
Опять бежит реке наперерез,
с холма спускаясь, славный Геркулес,
он — сын земли, но не наследник Зевса.
В нём — молний, грома и отваги смесь.
А по большому счёту — не балбес ли? –
сбежал в деревню на недельку слесарь.

По-белому истопит бабка баньку.
Не только телом чище — и душой
в парилке хвойной станет Грозный Ванька,
поддав парку берёзовым ковшом.
Жар тело обовьёт, прильнув плющом.
Спадут, размякнув, хворей паутины.
И будет пар витать под потолком.
А наш Иван, как новенький, счастливый,
в предбаннике сидит, смакует пиво.

...Курильщики засядут на крылечке.
Им слышно — гулко ухает сова.
Стемнело небо — путь указан Млечный.
И светлячков созвездий рисовать
луна явилась — из ночного рва.
Мелодии и трели вместо певчих
кузнечики затеяли ковать.
Бросая плед увесистый на плечи,
Морфей приходит – до утра далече…

Давай помолчим обо всём... Застынем в цвету гречихи.
Вибрирует космос. Дыханье становится тихим.
В стог сена собрался мир и слился с ним воедино.
Ночь в лёгком тумане — в театре теней-паутинок –
они оплетут часы, и время на миг прервётся.
Отсутствуют звуки, движения – только эмоции
на коже огнём дрожат и мечутся меж цветами
и счастьем в твоих глазах.
Светает.

О заоблачном счастье с утра тараторил дождь? –
нет, о чём-то своём — сразу даже не разберёшь,
что-то детское вторил, а может быть, it’s my life...
Мягче плед, кот мурлычнее, кофе — всё было б в кайф.

…Я тебе напишу, что соскучилась по весне?
Что сегодня в твоём окне? Ливни смывают свет
или солнце повисло на небе, немая брошь?
…Каждый день буду ждать, не надеясь, что ты придёшь.

За стеклом маски-шоу размытых случайных лиц
и людей не узнать, только несколько единиц
различу по-соседски. С зонтами и в карантин —
кто с собакой, а кто – за продуктами в магазин.

Потолки безысходности, страх в четырёх стенах —
провожай за балкон и гони эти чувства на
все четыре заоблачных. Треплет сквозняк петлю
на незапертом доме.
Жду. Помню.
P.S. Люблю.

День на убыль... Встречает заря зарю.
Я грущу, значит — сдался в который раз.
Солнце росы допьёт где-то к сентябрю.
И природа — от лета, глядит на Спас:
на медовый, на яблочный.
Закурю...
Взгляд, лучистый как месяц, рукой ловлю.
Мне бы хоть на чуть-чуть задержать июль...

Как предатель Иуда предстанет он —
спелый август, и канет тепло в туман.
Позже призрачный мцыри сберёт в ладонь
ворох скошенных трав и — к себе в карман...
Будет он в октябре на костре сожжён —
мост меж летом и осенью в горизонт.
Но любовь навсегда со мной —
не уйдёт.

Побездельничать не получится,
он крестьянин, к сему иметь:
дом в деревне, супругу-ключницу,
поле, трактор, корову, плеть...
Обрядится в рубаху белую,
ясный сокол, и - на покос.
Солнце в полдень с землёй беседует,
а кузнечик стрекочет дельную
"лейся-песенку" про стрекоз.
Стог высокий - не кособочится,
еле держит свои бока,
ночью дождь проливной промочит их
от грозы до зари-смычка.
Квас домашний - прекрасен! Пот ручьём,
очень жарко июльским знойным днём
свежескошенное таскать.

Помнит воздух тайги дыхание.
Дышит небо, дорога, лес.
Мир другой совсем. В тучи рваные
луч пробрался, побыл — исчез.

Тени бродят, к стволам сбегаются.
Хвойный шёпот в шумах снуёт.
Сбросит нитей клубок для платьица
дождь — подштопая небосвод.

Речка — прошлое в настоящее —
беды в омуте на прирост —
крутит, вертит. На камне ящерка
оставляет под пальцем хвост,

сбросит, юркая и проворная,
притаится в сырой земле.
Над оврагом зависнут вороны,
с водопоя уйдёт олень.

Я живу, городами раненый,
скоро душу бетон разъест.
Только помню тайги дыхание -
дышит небо, дорога, лес.

В этом мире
дети
живут под водой.
Уми и Соро —
море и небо.
За них говорит прибой.
И пока умирают звёзды —
поют киты.
Каждый из них
вселенная,
но их голоса просты.

Каждый хочет,
чтобы однажды
его нашли.
Вот они светятся —
ярко ли,
всполохами,
мерно ли,
тихо,
или...
Звёзды,
в расплывшейся синеве,
в акварели,
будут сменяться на рыб,
чтобы к утру
не сгореть.

Где капель —
там тёплая погода.
Зиму проживём и завтра встретим
ласточек весенних.
...Чёт и нечет.
Жизнь — не рельсы.
По дорогам бродим, спотыклячи.
Мимо пронесётся
скорый поезд — длиннохвостый стайер,
в быстротечность...

Утро заберётся в лужи, в речку.
Вечер в антресоли чистит звёзды.
Город засыпает.
В свитых гнёздах
мир вмещает внеземное нечто...
Ковш бесхозный в небе талом замер.
Где капель —
там параллель с часами.
Где капель —
там тёплая погода.

Мне казалось, что небо плачется
по поросшим травой лугам.
Пахнет вёснами мать-и-мачеха.
Ветер гонит издалека
чёрно-белые облака.
Дотянуться до них так хочется,
чтобы в стороны растолкать.
День расписан апрельским почерком,
под зонтами гуляют сочинцы,
городскую волнуя гладь.

Прижимаются плотно улицы
к охладевшим за век стенам.
Фонари на прохожих гуглятся,
озираясь по сторонам.
Всюду вывески, флуд реклам:
"Фут", "Шоп", "Трейдинг", "Кафе", "Столовая",
"Гипермаркет", "Куплю", "Продам"...
Спиннинг бросит среда торговая,
выставляя на полках "новое",
на зацепку раскрытым ртам.

Растекается в отражениях
по отливам земная пыль.
Поднимают весну растения,
пьёт зелёнку степной ковыль.

Спите, пока не наступит лето.
Спите — деревья, озёра, травы...
Спи — берег левый и берег правый.
Жемчуг горстями Гензель и Греттель
бросят на землю в густой дубраве,
снежные крошки развеет ветром.

Солнце не греет, но лижет ели.
Дремлют хрущёвки, людей качая.
Чай или кофе мой день включают,
ночь беспокойно наследство делит,
а за окном — крики дерзких чаек,
а за стеной — вой соседской дрели.

Кто не проснётся — того приветят
танцы со смертью...

Побездельничать не получится,
он крестьянин, к сему иметь:
дом в деревне, супругу-ключницу,
поле, трактор, корову, плеть...
Обрядится в рубаху белую,
ясный сокол, и - на покос.
Солнце в полдень с землёй беседует,
а кузнечик стрекочет дельную
"лейся-песенку" про стрекоз.
Стог высокий - не кособочится,
еле держит свои бока,
ночью дождь проливной промочит их
от грозы до зари-смычка.
Квас домашний - прекрасен! Пот ручьём,
очень жарко июльским знойным днём
свежескошенное таскать.

Приходи,
как заснёт на руках апрель,
и миндаль зацветёт у родного дома,
приходи,
приходи на меня смотреть –
накренился забор, и порог изломан.

Небо вздыбилось,
чёрное от дождя,
прижимается к стёклам и –
без помарок.
Ночь бессонная сны заставляет ждать –
накопились,
зачахли в чулане старом.

Спит калитка –
привязана на цепи,
нахрипелась за век на людей от злости.
Жизнь – колодец,
никто не приходит пить,
только месяц
и звёзды на небе – гости.

Приходи,
как заснёт на руках апрель…

Абрикосово... абрикосовы
клонишь косы ты на покосе, и
день с утра уже пироги печёт,
солнце красное загоняет скот
в ленту-речечку, в русло тихое.
Всяк на стойбище время тикает,
молоком в ведре растекается.
Доит Любушка в жёлтом платьице —
Зорьку бурую, с разговорами,
шепчет ласково: "Скоро, скоро нам...".

К пастуху в обед ходит босиком
абрикосовка — каждый куст знаком,
земляной бугор, плоский камушек,
хлеб и соль несёт — знамо замужем.
Небо куполом, берега пусты,
облаков седых рваный след простыл.
Разнотравья дух кружит голову.
Детвора в воде плещет голая.
Вниз по реченьке искупается
Люба-Любушка, скинув платьице.

...По осоке вверх, да по щавелю,
стадо вечером возвращается.
Бабки ахают, причитают вслед,
кто приложит прут, кто приложит плеть.
...Крынки налиты, скрылись донышки,
с молоком стоят — аж по горлышко.
Огород полит, птица кормлена.
В чугунке парит каша — солена.
Схватки... Любушка собирается —
абрикосточка упирается.