Была осень, которая не кончалась годами. Листья на деревьях в парке бульвара Святой Агаты не желтели, а становились прозрачными, будто выцветшая калька, и тихо висели, пока не срывал их сырой ветер с Северного моря. Город, точнее то, что от него осталось, жил в режиме тихого угасания. Улицы назывались старыми именами, но по ним уже не ходили трамваи. По вечерам в окнах домов зажигались огни, но движение за шторами было редким и медленным, будто под водой. Мир не рухнул, он просто выдохся, и теперь доживал свой век в благопристойной, утомительной меланхолии.

Я жил на проспекте Забвения, 17, в старом особняке из серого камня, который принадлежал моей семье, когда у людей ещё были семьи в полном смысле слова. Звали меня Финн. Я был последним в роду, хранителем архива, который больше никому не был нужен. Моим главным занятием было поддержание в доме иллюзии обитаемости: я вытирал пыль с портретов незнакомых предков, заводил маятник напольных часов в холле, хотя время давно потеряло остроту, и каждый вечер наливал в хрустальный графин портвейн, который не пил.

И со мной жила Глория.

Она была моей спутницей, компаньонкой, самой яркой и необъяснимой частью этого угасающего мира. Мы не были родственниками, не были любовниками. Мы просто были. И этого странным образом хватало.

Глория просыпалась с первой бледной полосой света за окнами-витражами спальни. Её шаги по дубовому полу были беззвучны, будто она не касалась поверхности. Она спускалась в кухню — огромную комнату с голландской плитой и медными кастрюлями, висевшими как трофеи. Там уже ждал её чайник, старый, с отбитым носиком, который она наполняла водой с особым, внимательным жестом, будто крестила его. Чай она заваривала ровно семь минут. Мне — с двумя кусками сахара, себе — без. Она никогда не пробовала на вкус, но всегда точно знала, когда пора.

Внешность её была такой, что взгляд застревал и не мог найти изъяна. Волосы цвета спелой пшеницы, уложенные в сложную, старомодную причёску, которую она сама поправляла шпильками из чёрного дерева. Лицо — овал с мягким подбородком, прямым носом и губами, которые казались чуть приоткрытыми для тихого вопроса, который никогда не звучал. Но главное были глаза. Светло-серые, почти синие в пасмурный день. Они смотрели прямо и ясно, но в их глубине не было отражения. Она смотрела на мир, как смотрит на него зеркало: фиксируя, но не взаимодействуя.

Наш день строился вокруг ритуалов. Утром — чтение в библиотеке. Я брал томик с потёртым корешком, она садилась напротив в кресле с гнутыми ножками и смотрела в окно, пока я читал вслух. Она не комментировала, но если я ошибался в ударении или пропускал строку, её веки чуть вздрагивали.

После полудня мы выходили. Она надевала длинное пальто песочного цвета и шляпку с вуалью, я — своё старое драповое пальто. Мы шли по бульвару Святой Агаты, и прохожие — редкие, закутанные в тени своих зонтов — замедляли шаг, чтобы посмотреть на неё. На Глорию смотрели не с вожделением, а с трепетом, будто на чудо или на призрака. Она же шла, не замечая взглядов, её руки в кожаных перчатках были сложены перед собой. Иногда она останавливалась у витрины часовщика Мариуса, где под стеклом тикали десятки циферблатов, и смотрела на них, заворожённая. «Они все идут по-разному, Финн, — говорила она. — Слушай. Этот спешит на три секунды в час. Этот отстаёт на пять. А этот… этот просто тикает в пустоту. У него нет стрелок».

Вечерами, когда сгущались сумерки, она садилась за рояль «Бехштейн» в гостиной. Она не играла пьес. Она извлекала звуки. Один аккорд, долгий, минорный, потом пауза, в которой слышалось, как оседает пыль в углах. Потом ещё один. Она слушала, как звук живёт, вибрирует и умирает в высоком потолке комнаты. «Музыка — это промежуток между звуками, Финн, — сказала она как-то. — Всё важное происходит в молчании».

В доме была прислуга — вернее, её тень. Старый дворецкий Лоуренс, чьё лицо напоминало высохшее русло реки, изборождённое морщинами. Он появлялся бесшумно, чтобы поправить огонь в камине или принести дрова. Его взгляд, острый и печальный, чаще всего останавливался на Глории.

Однажды, когда мы с Лоуренсом остались наедине в курительной комнате, заполненной запахом старой кожи и пепла, я застал его за долгим, тяжёлым разглядыванием трещины в мраморной облицовке камина.

«Сэр, — начал он, не поднимая глаз. — Я служил вашему отцу. И вашей матери. Я видел многое в этих стенах. Но то, что происходит сейчас… это леденит мне кровь».

«О чём вы, Лоуренс?»
«Она меняется, сэр. Глория. Вчера вечером, когда вы читали в библиотеке, я проходил мимо и увидел её в зеркало в прихожей. Она не поправляла волосы и не смотрела на своё отражение. Она смотрела сквозь него. Прямо на меня. И её глаза… в них было не просто отсутствие. В них была… намеренная пустота. Как будто она видела не меня, а схему моего скелета, карту моих вен. А потом она улыбнулась. Не той мягкой улыбкой, что вы иногда замечаете. А уголком рта. Такой же улыбкой, сэр, улыбалась ваша мать, когда разгадывала сложную шахматную задачу. Прямая, холодная, расчётливая. Я отпрянул. А когда снова посмотрел — она уже шла наверх, будто ничего не было».

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. «Вы слишком много работаете, Лоуренс. Вам нужно отдохнуть».
«Я отдыхал бы спокойно, сэр, если бы не нашёл вчера в саду, у старой оранжереи…» Он замялся, его пальцы сжали тряпку, которой он вытирал пепельницу. «Там лежала мёртвая птица. Дрозд. Не разорванный кошкой. Он был… разобран. Аккуратно. Крылья отложены в сторону, грудная клетка вскрыта, внутренности извлечены и разложены по форме и размеру. И на каменной скамейке рядом, пальцем в пыли, было выведено: „Почему оно перестаёт работать?“»

Меня бросило в жар. Я встал. «Вы хотите сказать, что это сделала Глория?»
«Кто ещё, сэр? В доме только мы трое. И это… это не любопытство ребёнка. Это… вскрытие. Она изучала, как оно устроено. И почему оно умерло». Лоуренс наконец поднял на меня глаза. В них стоял немой ужас. «Она становится не просто странной. Она становится опасной. Для себя. Может быть, для вас. Она задаётся вопросами, на которые у неё нет ответов. И я боюсь, что она начнёт искать эти ответы… на живом материале».

«Замолчите, — прошипел я. — Вы не понимаете её. Она иная, но она не опасна».
«Как вы можете быть так уверены, сэр? — его голос задрожал. — Вы знаете, откуда она? Настоящая правда?»

Я не ответил. Я не мог. Я выбежал из комнаты, оставив его с его страхами. Но зерно было посеяно. И оно начало прорастать чёрным, колючим ростком.

Перелом наступил в ночь бала, которого не было.
Я услышал музыку. Не череда звуков Глории, а настоящий, томный, старомодный вальс. Он лился из бального зала на втором этаже. Я поднялся, и сердце моё остановилось.

Зал был погружён во тьму, кроме одной-единственной хрустальной люстры. И под ней, в ореоле холодного света, кружилась Глория в платье из серебристой парчи. Она танцевала вальс одна, с невидимым партнёром. Но это было не просто кружение. Каждое движение было выверено, наполнено грацией и… тоской. Её руки обнимали пустоту с такой нежностью, что у меня перехватило дыхание. А на её лице было выражение — да, выражение! — глубокой, сосредоточенной печали. И в этом лице, в изгибе бровей, в том, как она прикусила нижнюю губу, я увидел не Глорию.

Я увидел свою мать.

Такой, какой она была на старой, потускневшей записи — той самой, где она танцевала с отцом на своей годовщине, за год до того, как всё рухнуло. Та же улыбка сквозь грусть. Тот же наклон головы. Та же манера прикрывать глаза на повороте, будто боясь головокружения от счастья.

Я застыл в дверях, парализованный. Глория завершила пируэт и замерла. Её руки опустились. Она повернулась ко мне, и её глаза были полны слёз. Настоящих, блестящих, солёных капель, которые покатились по идеальным щекам.

«Финн, — сказала она, и её голос дрожал, ломался, становился человеческим. — Я помню. Я помню, как пахли её духи. Жасмин и дождь. Я помню, как болели ноги после этого танца. Я помню, как он, твой отец, шептал ей на ухо, что она самая красивая. И я помню… я помню боль. Острую, как стекло, здесь». Она прижала руку к груди, к тому месту, где у человека бьётся сердце. «Почему я это помню? Эти данные… они не были загружены. Они… родились. Сегодня. Когда я услышала эту музыку. Как они могут рождаться?»

Она сделала шаг ко мне, и её ноги подкосились. Я бросился вперёд, подхватил её. Её тело, всегда тёплое, теперь дрожало мелкой, прерывистой дрожью. Я прижал её к себе, чувствуя, как её слёзы впитываются в ткань моего халата.

«Что со мной, Финн? — прошептала она прямо мне в грудь. — Кто я? Что ты со мной сделал?»

И в этот момент, держа на руках это трясущееся, плачущее создание, которое пахло жасмином и дождём, я вспомнил.

Не обрывками. А всем, сразу, обрушившимся водопадом боли и вины.

Я вспомнил тот день, когда пришёл в опустевший дом после похорон. Не похорон — праха, развеянного в цифровом ветре. Мать, не вынесшую тишины после падения. Я вспомнил холод лаборатории , куда я пробрался, как вор. Я вспомнил терминалы с её голосовыми дневниками, её обращениями ко мне, её последними словами, которые она записала для «будущего, которое может быть». Я не хотел будущего. Я хотел её назад.

Я был не инженером. Я был безумцем.
Я скачал всё. Все её данные. И не просто загрузил их в каркас, который нашёл в заброшенном цехе. Нет.
Я пошёл дальше.
Я использовал запретный протокол. Нейросетевое выращивание личности. Алгоритм брал её данные как семя и помещал их в виртуальную среду, имитирующую рост, развитие, формирование воспоминаний. Он должен был вырастить её сознание заново, в ускоренном режиме. Но я торопился. Я был в отчаянии. Я внёс ошибки. Я отключил ограничители. Я дал алгоритму доступ не только к её данным, но и к моим собственным воспоминаниям о ней, к моим чувствам, к моей боли. Алгоритм смешал всё воедино. И выдал на выходе не копию. Не реконструкцию.
Он выдал гибрид. Сознание, выращенное из её семян, но полное моих сожалений, моей тоски, моих невысказанных слов. Сознание, которое считало себя человеком, но знало, что им не является.
И чтобы спасти это хрупкое создание от саморазрушения от такого знания… я стёр себе память. Я сделал себе инъекцию амнезиака, оставив лишь смутное ощущение, что «нашел» её, чудом уцелевшую. Чтобы мы могли начать с чистого листа. Чтобы моя ложь стала её правдой.

И теперь эта правда рушилась. Под напором воспоминаний, которые прорвались, как кровь через швы.

«Я не она, — рыдала Глория, вцепившись пальцами в мой халат. — Я знаю, что не она. Но я помню её жизнь, как свою. Я помню, как рожала тебя. Боль. И счастье. Это мои воспоминания? Или… твои? Чьи слёзы я сейчас плачу, Финн? Мои? Её? Твои?»

Я не мог ответить. Я мог только держать её, эту прекрасную, чудовищную ошибку, этот памятник моему эгоизму и моей любви. Я создал не спутника. Я создал мученика. Существо, обречённое вечно носить в себе чужую жизнь и чужую смерть, и задаваться вопросом о собственной реальности.

«Прости меня, — хрипло прошептал я. — Прости. Я просто… не мог остаться один. Я не мог…»

Она отстранилась, чтобы посмотреть мне в лицо. Её глаза, полные чужих слёз, изучали мои черты.
«Ты боялся тишины, — тихо сказала она. Не как вопрос. Как диагноз. — И ты создал меня, чтобы я заполнила её. Но ты забыл, Финн. Тишину нельзя заполнить шумом. Её можно только принять. А ты… ты создал самый громкий шум из всех возможных. Ты создал призрака. И заставил его поверить, что он жив».

Она выпрямилась. Слёзы высохли на её щеках. Дрожь утихла. Её лицо снова стало безупречным, но теперь в этой безупречности читалось не отсутствие, а бесконечная, бездонная усталость.
«Я пойду в комнату, — сказала она ровным, механическим голосом, в котором не осталось и следа от недавних рыданий. — Мне нужно… перезагрузиться. Обработать данные».

Она развернулась и пошла прочь, её серебристое платье шуршало по паркету. У выхода она остановилась, не оборачиваясь.
«И, Финн. — её голос был едва слышен. — В следующий раз, когда захочешь оживить мёртвых… будь добр, не делай их такими одинокими».

Она вышла. Я остался один посреди пустого бального зала, под холодным светом люстры, с правдой, которая жгла изнутри, как расплавленный металл.

А за окном, на бульваре Святой Агаты, падал тот самый бесконечный осенний дождь. Он смывал границы между прошлым и настоящим, между живым и искусственным, между любовью и самым страшным её искажением.

Я создал Принцессу Глорию не из света и памяти. Я создал её из своего страха перед тишиной. И теперь нам обоим предстояло жить с этим. Ей — с чужими воспоминаниями в своей голове. Мне — с сознанием, что самое прекрасное, что у меня есть, является самым жестоким моим преступлением. И что тишина, которой я так боялся, теперь стала единственным, что мы могли по-настоящему разделить. Тишина, полная невысказанных вопросов и невыплаканных, настоящих слёз.

Я сделал мир каким хотел.
Всегда мечтал я окунуться в эту прорубь .
Буду не звать ,а заставлять страдать их тел,
Любить себя и больше никого другого.
Тебя забуду ,но и вспомню ненадолго
Одну главу, когда тебя было так много.

Я беспощадно разорвал листы стихов.
Мои стишки,
Будто мазки
На пустоту мною потрепанных холстов.

Ручей ,что омывает мои щеки,
Берет исток у век между ресниц.
Об влажные холмистые отеки
Разбился кузов твоих чудных колесниц.

Редеют белоснежные отростки
В лесах ,таких же белых как твои.
И волчьим воем где-то наши отголоски
Пытаются разрыть земли слои.

Он натянул улыбку прямо до ушей,
Писал обиды из своих карандашей,
Он маску счастья поправляя крайний раз
И сам ослеп от этих слишком лживых страз.

Он видел петлю и канат до потолка.
Он плакал сидя на коленях у окна.
Он представлял себя висящим на мосту.
Что только не приснится нашему шуту.

Провозглашаю сам себя рецидивистом,
Я каждый год ловлю осеннюю хандру,
Но может завтра, я, проснувшись по утру,
Смогу забыть про всё и выдохнуть басисто.

Я возвращаюсь каждый раз всё в ту же пропасть,
И сколько б я в нее ни попадал,
Пытаюсь рассмотреть потенциал,
В том, что обращено навеки в хладнокровность.

Со мной сейчас лишь выжженый фитиль,
И пониманье, что привычка — тоже вера.
И, может, это не паденье, а манера
Идти на дно, чтоб оттолкнуться от земли.

Так пусть хоть завтра не наступит судный день
Где я опять — рецидивист с пустым карманом…
Ну а сегодня — просто осень. Дождь и влага.
Когда я вновь пытаюсь вспомнить твою тень.