М.

«Я умоляю, всех богов ради, —
ведь счастье роздано нам так скупо,
чтоб нам неузнанным уйти рядом,
перелепи мое лицо, скульптор!»

Майя Борисова


“И тем страшнее, что всему миру
вы просчитались так, и пусть пьесу
вы рассчитали молотком, — минус,
мир — арифметика, и плюс — плебсу.!”

Виктор Соснора

I

Вечер
колет и режет огнём фонарей,
как иголка патефона пластинку,
мой мутный красный глаз.
Я скриплю зубами
и в судороге тела играю безумство
в театре теней.
Я что-то вроде личинки
под палящим солнцем пустыни.
Раз.
Отвратным днём,
когда не то птица феникс, не то древняя калитка пела,
по бульварной брусчатке,
разбитой хлеще,
чем коридорное зеркало,
я тащу в своём потёртом пальто
отрешённое тело,
что весна под видом сладкой росы
разрывом аорт
и нервов морских узлов
исковеркала.
Плетусь парусом,
брошенным в семибалльный шторм морям,
ищу покрепче флагшток,
чтоб на нём развеваться…
Апперкот
бьёт до каждой солёной дождинки
знакомое амбре Прованса.
Встал,
с тяжестью скалистой глыбы поднял взор
Моя М…

II

Рассекает пространство
теперь также как прежде
чертами античной нимфы,
ставшими нынче даже ближе к ветке
мимозы, которую держит в руках.
О небесной любви
в её нежно зелёных кофейно-лазурных глазах
в своём старом подвале
под самой ржавой дырявой крышей
я бессонно карябал рифмы.
Как однажды подметила Анна,
она умна, тонка и красоту свою
нести умеет.
Всё так.
Я не единственный
был этим ранен, как ни странно.
И, оказалось, заблуждался
в том, что сон один и тот же нас ночами греет.
Переспел
запретный плод,
а я с яростью вепря
бил о бетон,
кровавыми следами
подбирая на стенах парадной
к её узловатому сердцу пароль.
Прихожая.
Немой уход.
Сукин ты сын, Купидон!
Я - исчадие ничтожества,
она в дорогих ресторанах
пьёт сенчу и алкоголь.

…Мадонна

III

Был март.
Читали стихи, иногда анекдоты,
вечер был уникально похож на прошедшие два.
На дивном рояле
Боря играл свои грустные песни,
что были,
если честно,
ни мне, ни публике
чудовищно не интересны.
Я перепил,
кружилась голова,
но всё ж отчётливо изрёк:
«Богиня, кто ты?»
и встал на месте,
закусив свой ворот,
в попытке скрыть,
что битый час уже страдаю от икоты.
Ответа не было.
Был отзвук,
может эхо.
И лишь слегка скривившаяся линия улыбки
мне выдавала некое подобие успеха.
Потом я помнил лишь утончённые кисти,
что будто были созданы едино для кистей,
чтобы творенье Бога
создало творенье
ангела.
Не мог знать Фарадей,
что есть такой незримой и бессчетной силы
притяженье,
которое в тот вечер привнесла она
и в жизнь мою,
и в сердце,
оголив каменья.
Не знал он также, сколько горького вина
познает моя грубая щетина,
и до чего родным и тошным
в скором времени мне
станет сладкий запах керосина.

IV.

Упал туман.
Я на рассвете продирался через поле.
Рассеянный, босой, натёрши не одну мозоль,
я шёл вперёд,
чтобы забыть о незавидной доле.
И ты забудь,
и, дорогая, больше не мозоль
глаза своею тенью.
Я помню, что по мненью
твоему, ничто не вечно.
Ни человек, ни Рим, ни грозы и ни горы.
Я соглашусь с тобой, конечно,
но раз уходишь, уходи красиво,
поджигая шторы.
Из общего у нас с тобой, пожалуй,
лишь способность растворяться,
вот только у меня - в тебе,
а у тебя - в пространстве.

И сейчас я стою по колено в воде,
пройдя состав до середины.
Мне хорошо, я ощущаю , что я бодр и юн,
жаль, морщины
выдают
во мне всё больше прошлое скелета,
и всё же может наведёт остаток лета
в моём сарайчике уют.

V.

Опять болят глаза, ломает дрожь, пульсируют виски.
Я прячусь ото сна. Мне каждый новый сон противен.
И мог бы вечность от всепоглощающей тоски
бежать, но это прежний я, что молод и в мечтах своих так искренне наивен.
Теперь же я суров,
не к миру, а к себе по большей мере.
Веду дневник, держусь подальше от мостов,
что можно обрубить чуть что, храню нарзан, а не вино в фужере,
всё жгу камин, чтобы избавиться от хлама,
в хорошую погоду же гуляю на природе,
а в дождь по-прежнему читаю Мандельштама,
и даже хорошею, вроде.
Когда же душная и тошная до одури кровать
меня в объятия Морфея спеленает,
я вижу рыжего кота на чердаке ему подстать,
и, кажется, что этот кот единственный во всей Вселенной знает
ответ на мой вопрос:
«Что есть любовь?».
Любовь? Любовь! Любовь. Любовь…
И всё же от ответа ускользает.

VI.

Мне посчастливилось иметь,
о чём иные и мечтать не смеют.
То время,
время осознать,
смотря со стороны, как волосы мои размеренно седеют.
Я лицезреть мог голубое небо,
и серость стен,
и их величие.
Я видел жизни торжество
и смерти,
и, честно говоря, не видел в них отличия.
Теперь,
дойдя до края моря,
мне смешно,
но всё же
непомерно лестно,
что, после стольких зим,
я снова мог любить.
А отчего мне стало так смешно,
боюсь, одним только богам останется известно.

VII.

Мне много дней,
но я спокоен.
Немало прожил, пережил, пожил,
и потому не важно,
сколь поздно буду упокоен.
Я был любим и горячо любил.

Мария…
Да, воистину нелепо,
что столько лет я пребывал в бездумной лжи.
Лжи самому себе,
что вечно одинок и жалок.
Я верил дыму сигарет
И пенью зажигалок,
но забывал, что никогда не жил.
Мари!
О, моя милая подруга!
Прекрасна также,
как в осенний день,
когда на тонкий стан легла Орнеса тень,
когда зажгла мой свет аристократка с юга!
Мой дом,
мой Бог,
моя Аврора!
Да если б я в часы блужданий знал,
что ты ворвёшься в жизнь мою
так ласково,
так скоро,
то может не боялся бы зеркал?
О, как же запоздало в жизнь приходит ясность!
Как мало поместилось в чемодан!
Но уж рассеялся туман,
а вслед за ним уходит и слепая гласность.
Теперь пора закончить этот странный марафон.
Я не один:
малютки-дочки и жены дыхание лелею.
Я улыбаюсь.
Отпускаю Галатею.
И незаметно погружаюсь в сон.