Сказка про Ивана и Ведьминых дочек

Где кукушка обронила голос — заросла дорога лебедой, да непроходимою бедой, где осоки острый режет колос. Там давно сплелись шатром навеса ветви ив, склоняясь до земли. Дочки старой ведьмы подросли в чёрной чаще девственного леса.

Так похорошели, что на диво, синих глаз сияющий баус, таял в спешке неразумный август, улыбаясь ветрено и лживо. Ведьмин круг разросся и окреп, почернел от времени и злобы, вырастал из дьявольской утробы новый мир — безумен и свиреп...

В чёрном лесу стояла избушка на курьих ножках, почерневшая от времени и колдовства. В ней жила старая ведьма, чьи годы тянулись с самого начала мира. Сила её угасала, перетекая в новое русло. И задумала она оставить после себя память. А что лучше всего хранит память о нас, как не наши дети?

Силой чёрной магии получила она желаемое — трёх прекрасных дочерей, не рождённых, а выпестованных из корней, опилок, лунного света и шёпота греховных мыслей, что подбирались к спящим. Их красота была холодной и совершенной, как лёд в середине зимы. Глаза не отражали свет, а поглощали его, затягивая взгляд, как в водоворот. Они не умели колдовать, их искусство было в другом. Достаточно было встретить их взгляд, чтобы твой разум начал тонуть в их синеве, а воля — растворяться, как сахар в чае.

Они звались Лесна, Власна и Самора. Их мать, старая Ведьма, готовила их не для жизни, а для господства. «Мир людей хрупок, — шептала она, — Они правят им с помощью законов и железа. Но тот, кто покорит их разум, будет править их миром».

И вот дочери вышли из чащи. Не по заросшей дороге, а словно прорастая из самой тени деревьев, пошли в мир. Они появлялись на праздниках, на рынках; их красота вызывала и восторг, и трепет. Мужчины, встретившие их взгляд, теряли волю. Они бросали семьи, работы, забывали имена и клятвы. Они становились тенями, тихо следующими за своими госпожами обратно в чащу. И пропадали, их больше никто не видел.

Сначала люди шептались. Потом начали говорить вслух. Потом — кричать от ужаса. Смельчаки, вооруженные вилами и серпами, уходили в лес по заросшей дороге, чтобы вернуть сыновей, мужей, отцов. Никто не возвращался.

Старая Ведьма наблюдала за этим из своей избушки и тихо смеялась. Её план работал. Её дочери были живым оружием, высасывающим не жизнь, а саму душу из мира людей.

Но в самой младшей, Саморе, чьи глаза были синее всех, жил не только искус подчинять. В неё, видимо, капнула та самая слеза, что обронила кукушка, предвещая беду. И в этой слезе была капля жалости. Ей было интересно не подчинять, а наблюдать. Она видела, как плакала мать, чей муж ушёл за бродячей арфисткой, и как смеялся ребёнок, запуская в небо бумажного змея. В её греховную природу просочилось что-то чужеродное — понимание.

Однажды в лес вошёл юноша по имени Иван. Он искал не сестёр, а своего отца, лучшего мельника в округе, который пропал месяц назад. Он не был воином. Он нёс с собой лишь горсть родной земли, чтобы не забыть дорогу домой, и свирель, чтобы не сойти с ума от тишины. И он не смотрел им в глаза.

Когда Лесна и Власна вышли к нему из-за деревьев, ослепляя своей красотой, он опустил взгляд и поднёс к губам свирель. Звук был тихий, простой, но он шёл от самого сердца. И этот звук, чистый и неуправляемый, причинял сёстрам боль. Он был хаосом для их упорядоченного, подчиняющего искусства.

Пока сёстры затыкали уши, вышла Самора. Она не пыталась поймать его взгляд. Она смотрела на его руки, сжимавшие свирель, на его бледное, решительное лицо.

— Ты ищешь того, кто уже стал частью леса, — сказал её голос, похожий на шелест листвы. — Его разум — это теперь почва для его корней.

— Тогда я верну ему его память, — ответил Иван, не поднимая глаз. — Я буду играть для него, пока он не вспомнит.

И он остался. Он сидел на краю поляны и играл. Он играл колыбельную, которую пела ему мать, песню, что пели жнецы в поле, мелодию родной реки. Сёстры не могли его тронуть — его музыка создавала невидимый барьер. А Самора... Самора слушала. И в её синих, бездонных глазах, созданных для подчинения, впервые появилась влага, похожая на человеческие слёзы.

Старая Ведьма поняла, что появилась угроза, которую она не предвидела. Не сила, а чистота. Не меч, а верность. Она призвала к себе всю мощь леса, чтобы затмить разум юноша тьмой, но было поздно.

Ибо тот, кто не смотрит в глаза искушению, и тот, в чьём сердце проросло семя сострадания, — они вдвоём могут переписать даже самую мрачную сказку...