Б. Рыжему

Я эту зиму как-то странно жил.
То ли во сне, то ли в делирийном бреду:
Вставал. Курил. На кухне точил ножи
На льдистый снег. И далее делил плиту
Надгробную на от и до. Цифирь
Последнюю менял, гадая дату... свою.
Робел, ребята, раб Божий — я Псалтырь
Читал. Особо кафизму поминальную. Свечу
Мне заменила сигарета, как символ
Бычкованья бытия, и ибо бесполезно быковать
На жизнь. Меня живая безысходность — косила.
Не хотелось умирать, и в той же мере бы в кровать,
И до тепла, до белого цветения жасмина...
Мороз потрескивал, ломя грудную клеть,
И, право, я не знал, где стуже мнилось:
Под рёбрами ль, на улице ль? А мог ли околеть?
Снег падал подле дома, запада́л, дубел.
А ровно в феврале снег взял — и сдох,
Точнее уже сыпал мёртвый, был «убе-
Лён» от месяца руки и в лёд засох...
Я — еретик, — язычник, верящий приметам,
Предчувствовал недоброе, казалось: только выйдь
За дверь, — рассеяшься крупой в три метра...