Не закрывайте. Не дует, правда.
В центре комнатного квадрата
Жарко от мыслей и батареи.
Даже затихшей давно канарейке
С каждой секундой теснее в клетке.
Если сейчас обойти с рулеткой
Апартаменты, то станет жутко:
Всё уменьшается поминутно.

Меньше становится стол, и ваза,
Которую в комнате видно сразу.
Даже гитара в чехле в углу
Смотрит презрительно в эту мглу
И от меня отгоняет тени,
Всякие тёмные точки зрения,
Не позволяя квадрату стенок
Сузиться и поменять оттенок.

Кашель за стенкой приводит в чувство.
Я наливаю туда, где пусто,
Слово за словом и знак за знаком.
Кажется, чувствую каждый атом
Ручки, листа и своей опоры.
Рыжий рассвет очутится скоро
И, проложив на полу полоску,
Сделает явными все наброски.

Ночь для писателей и влюблённых —
Это когда становится конным
Тот, кто был пешим. Или когда
Компасом путнику служит звезда.
Или когда по пустынной дороге
Снова проходят многие, многие,
Соединяясь в случайных встречах
И друг за друга цепляясь крепче.

Не закрывайте её. Не надо.
Слово за словом сыплются градом,
Не оставляя бумаге ни шанса
Вдруг сохранить белизну окраса,
Строчки пустыми оставить, и клетки.
Если сейчас обойти с рулеткой
Апартаменты, то станет легче:
Каждая вещь попыталась стать крепче.

Каждый предмет вдруг себя превозмог:
Люстра держала собой потолок,
Стул у стены эту самую стену
Сдерживал так, что сбивалась система
Странных сужений и сжатий квартиры;
Манипуляции шторы хватило,
Чтобы окно оставалось на месте,
Не исчезало с улицей вместе.

Лучше уж шум за оконным стеклом,
Чем пустота, с которой знаком
Каждый из нас. Лучше идти
С тем, кому точно с тобой по пути.
Лучше смеяться и плакать громче,
Лучше дурацкие рожи корчить
Всем неудачам. Лучше внутри
Петь под гитару и жечь костры,

Чем наполняться чернеющей грязью.
Нам не найти целительной мази
Для излечения ран в сердцах,
Но, если точно идти до конца,
Если почувствовать крыльев пару,
Которая сзади тебе продырявила
Кофту, и попытаться взлететь,
Раны исчезнут. Исчезнет и плеть.

Буквы. Слова. Предложения. Строчки.
Сотни дорог в единственной точке
Пересеклись. За трубой завода
Вижу алеющий лик восхода.
Вижу первопроходцев утра,
Тронутых утренним перламутром,
Вижу сияние стёкол оконных,
Вижу движенье планет огромных.

Вижу ещё черновик в руке.
Вижу полоску на черновике:
Это первый рассветный луч
Щупает буквы и строчки учит,
Пробует на зуб словесные схемы,
Ищет в них цвет и масть.
Я раздвигаю руками стены.
Я продолжаю писать.

Небо – это метро с вагонами-облаками.
Там дождевые капли застряли на пересадках,
Солнечные лучи присели на чемоданы,
А ветер сделал витыми лестницы из осадков.

Небо – это метро, но только не из гранита,
А полоса на нём – не из металла рельс.
Надземка имеет истинно вселенские габариты,
Чтобы в себе уместить разноцветные ветки небес.

Небо – это метро, и, когда собираются тучи,
Капли толкают друг друга в свой небесный час пик.
И не одно столетие кто-то хватает ручку,
Чтобы в пространство слов снова окно открыть.

Небо – это метро, и здесь вместо проездного
На входе нужно прикладывать вдумчивый взгляд наверх,
Или шёпотом сказанное самое важное слово,
Или такую мечту, которая не для всех.

Небо – это метро, где миг провожает время,
Секунда на карте ищет станцию «Бесконечность»,
Ночь, снимая очки, напрягает звёздное зрение,
Чтоб каждому пассажиру прямо в глаза вглядеться.

Небо – это метро. Сюда я сбегаю ночью.
Мелькаю на пересадках и изучаю схему.
И больше всего на свете мне чертовски не хочется
Спускаться на эскалаторе каждое утро на землю.

Городу хочется спать — у него завтра снова будет тяжёлый день.
Люди будут опять отражаться тенями на плоскости старых стен,
Покинут подъезды, наплевав зачем-то на ближнего и ступень,
Не заметят в луже бензиновую пастель.

Город не может уснуть — вертится, бедный, с окраины на окраину.
"Человек, эй, тебе хорошо — у тебя хотя бы есть спальня:
Шторы задёрнул быстро, окно закрыл,
И тебя уже не тревожит голос небесных светил."

Город почти уснул, опустились тяжелые веки из кирпича.
"Люди, машины, зачем же так громко кричать?
Зачем не давать мне сбежать в мой каменно-серый сон?"
Город кутался с головой в одеяло-бетон.

Город вставал с постели, нервно искал беруши,
Чистил кружку-трубу завода от кофейной гущи,
Наливал туда тысячу литров воды из Москвы-реки
И ужасно и долго морщился, когда ее пил.

Не запомнил, как отрубился с кружкой-трубой в руке.
Везде вдруг стало темно, как в спичечном коробке,
Миллионы щитков теперь не гудят электрический псальм,
А люди вдруг осознали, как каждый из них устал.

Город очнулся утром где-то в 4:07,
Сонно побрел в свою каменную постель,
Оглянулся вокруг и чуть не ушёл в фальцет:
Люди впервые спали с улыбками на лице.

Честно, я бы уехала, сбросив с балкона ключи.
Ночное кофейное небо дымится и не горчит.
Плечи мои худые берут на себя рюкзак,
На голове — пучки — затылочные глаза.

Легко бежать на вокзал, мечтая стать электричкой:
Слёз не льют поезда, не выслушивают притчи,
Просто стучат колёсами, свой отбивая ритм,
Мчатся в туманной проседи, заключив с дорогой пари.

Все видят чёрное небо с ошмётками облаков —
Значит, нечего там высматривать Млечный Путь и пути богов.
Все видят пучки, рюкзак, а сердце никто не видит —
Значит, нечего вырезать из груди моей, вы прикиньте.

В кофейную кружку неба кто-то плеснул молока,
Вместе со звёздами в пену тоненький месяц упал.
Вкус у дальней дороги — лапша за 20 рублей
И чей-то в спешке порезанный на хлебе лучок-порей.

А запах у дальней дороги — духи соседки в купе.
Она говорит с верхней полки, что купила их в Монпелье.
Я ей, конечно, верю и, смеясь, допиваю чай,
А поезд едет вдоль берега, чтоб чаек перекричать.

Небесную кружку кофе кто-то сверху допил,
До голубого дна добросил свои глотки.
Поезд уедет скоро, меня позабыв на вокзале,
Чтобы я снова поверила в то, что чуть лучше стала.

Покидаю ракету. Ой, то есть синий автобус.
Он снова меня привёз к остановке "Земля".
Во вселенной есть гетто. Когда-то здесь жил Антропос,
А теперь тут живут новостройки на пустырях.

Остановка "Земля" когда-то была из дерева —
О тех временах всё плачет наш местный старец.
Стеклянная крыша лежит на колоннах серых,
И это теперь вот так навсегда останется.

Космодром в виде микрорайона теперь ничей,
Все надели костюмы и выглядят так по-взрослому.
Мой корабль космический сделан из кирпичей
И ночью издалека сам похож на космос.

Дресс-код запрещает людям носить скафандры,
Поэтому в офисном вакууме дышится тяжело.
Кто-то ловит людей на пути их поиска правды
И сажает на лошадь рутины в обыденное седло.

Эскалатор в метро не поднимет тебя на корабль,
Сеть фастфуда в меню не включит космическую еду.
Кто-то дом Взрослой Жизни в моей голове ограбил
И подбросил мечты в немытую сковороду.

Я теперь не могу понять ледяную серость,
Металлический люк, на спящей душе нарост.
Я среди миллионов увижу того, кто осмелился
И толпы людей променял на скопления звёзд.

Собрали его 5 минут назад, но ему как минимум 8 лет.
Блестит подсветка в его глазах, проверку на прочность прошёл скелет.
Профессор поднял ему футболку, в металле груди утонул кружок —
С марсианским оттенком кнопка наносхемное сердце жжёт.

Профессор смотрит в глаза ребенку, если так можно его назвать.
Радужка смахивает на плёнку, которой снится фотопечать.
Нас подводят к нему неспешно и ругают за тряску рук,
Кто-то прячет в карман орешки, поправляя штанины брюк.

Сигнал добрался до всех деталей, слышно первый глубокий вдох.
Мы подумали: "Не полетает во сне, шанс вырасти слишком плох."
Через 20 минут примерно мы болтали с ним о мирах,
Вписав попутно в его безразмерную память странное имя Икар.

Вроде когда-то была легенда, что-то такое мы слышали где-то.
Просто во время Войны Элементов были утеряны все легенды.
Ещё мы знали, что раньше летом людей окружала бесплатная зелень,
Что устелить все полы паркетом могли не только миллионеры.

Пара месяцев ветра в спину и наших попыток растить его,
И вот уже за руки держит сильно и отвечает не только кивком.
Сегодня по списку идёт мой номер, а значит, время запретных книг.
Суть в том, что так никто и не помер, а нам обещали кару от них.

Читаю Икару легенду о Данко, мягко светят его глаза,
Пополняется список данных, как под утро пустой вокзал.
На том моменте, где сердце топчут, Икар как будто сошёл с ума,
И жуткий крик под покровом ночи мне будто душу-деталь сломал.

Я не знала, как могут плакать электрические глаза —
Консистенция вроде слякоть, а вроде вьющаяся лоза.
Я не могла объяснить ребенку из железа и наносхем,
Почему люди так жестоки и почему непременно все.

Через месяц нас повязали за хранение книг в домах,
Наш профессор во имя знаний их до последнего нёс в руках.
Хватать Икара, спасаться бегством — таков последний его приказ.
Железным детям железное детство — так судьба решила в тот раз.

Мальчишку кто-то сажал на плечи, плакали снова глаза-ночники.
Цвет у земли был малиново-гречневый, а вдалеке — не видать ни зги.
Тогда он меня вдруг спросил про Данко, как бы он поступил тогда,
И, не дождавшись ответа, пижамку сорвал с себя, оголив провода.

Пройдёт секунда — в его ручонке сердце с искрами наносхем.
Я весь мир посылаю к черту, убраться к черту желаю всем.
Пара секунд — затухает подсветка, сердце падает, разлетаясь,
Губы шепчут свое последнее: "Перешагнёте — такая малость".