Промо произведения
СМС из милых слов
11 36
Роман Манжорин
Жизнь..
2 47
Анастасия Маринець
Молитва
2 21
Елена Флисс
Огонь
4 35
Марьям Ахмадулина
Петропавловская крепость
24 64
Власт Ступников
Восемьдесят лет со дня Победы!
4 17
Татьяна Костина
Вдохновение..
14 35
Ольга Александрова
Возле каждого вашего произведения есть кнопка "Продвигать"
Дорогие авторы!
Пусть грядущий год принесёт вдохновение, яркие образы и незабываемые строки. Спасибо за ваши тёплые слова, за силу ваших строк и за то, что делитесь своей [...]
Теперь можно получить тариф Премиум за баллы!
Получить Премиум за баллы
Получить Премиум за баллы
Вниманию недобросовестных авторов: Заблокировали 7 авторов за накрутку с подставных аккаунтов.
Если хотите перманентный бан, пробуйте [...]
Акция закончилась.
Уважаемые наши поэты.
Обращаем ваше внимание: Не публикуйте афоризмы и произведения в 2 строки на постоянной основе. Это не наш формат. Не нужно забивать ленты читателей [...]
🎁 Объявлены победители конкурса Календаря праздников
🎁 Стихирус.ру запускает новый конкурс стихов!
3 автора лучших произведений опубликованных на сайте с 1 октября по 23 декабря 2023г. будут награждены.
Условия:
[...]
3 автора лучших произведений опубликованных на сайте с 1 октября по 23 декабря 2023г. будут награждены.
Условия:
[...]
Прозаические миниатюры
Моцарт козёл
Детская музыкальная школа. Конец 80-х.. В то время Литва ещё называлась Литовской ССР. Мужской туалет давно не видевший ремонта. Входит молодой преподаватель по фортепиано Роберт, секретарь комсомольской организации. Критический взгляд пробегает по стене. А вот и первая шальная надпись шариковой ручкой: «Моцарт козёл, Бах идиот». На дверцах кабинок — несколько неприличных рисунков. Наверху огромными русскими буквами — короткое и едкое слово. То самое, что болтается у слона и обезьяны между ног. Два обгорелых бычка прилипли к когда-то белому потолку, оставив вокруг себя два чёрных пятна. Секретарь морщится. Пытается помыть руки — течёт слабая струйка ржавой холодной воды.
— Ладно, — рассуждает секретарь. — В туалетах всегда пишут неприличности. Главное — никакой политики, а рисунками пусть занимается завхоз.
Начало 90-х. Музыкальная школа. Лидер местной ячейки «Саюдиса», он же бывший комсомольский секретарь, входит в туалет. Опять надписи — и это после убогого ремонта. Зато нет ни одного русского слова — уже прогресс. Чёрной краской каллиграфическим шрифтом выведено: «Свободу Литве». О музыке ни слова. Хотя нет — опять Моцарт непонятно кто.
— И когда они это пишут, ночью, что ли?
Девятый год независимости. Новый директор музыкальной школы, бывший преподаватель по фортепиано Роберт, прохаживается по своим владениям. Идут занятия. Звуки музыкальных инструментов сливаются в сплошной гул. Из подвала вырываются духовые, скрипки — с третьего этажа. В классе музыкальной литературы надрывается патефон.
Надо бы зайти в туалет мальчиков на первом этаже. Недавно на европейские деньги поменяли клозеты и раковины, покрасили стены. Детей строго предупредили, что за «художественные» проделки будут исключать из школы.
Директор заходит. Никого нет. Всё чинно, чисто и даже немного уютно. Уборщица явно постаралась. Стены стерильные, как в больнице.
А что там в кабинках, за пределами видимости?
В первой — чистота и порядок. Директор открывает вторую дверь — и, о Боже! Чем-то выжжена надпись: «Музыка говно, бандитизм — сила!»
Остолбеневший директор открывает последнюю дверцу — и на уровне глаз читает: «Моцарт козёл, да здравствует хеви-метал!»
— И куда катится молодёжь… Никакого прогресса.
Спустя десять лет. В ожидании суда за растрату в туалет изолятора входит постаревший бывший директор музыкальной школы. Машинально смотрит на стену — и видит микроскопические три магические русские буквы, обозначающие его сегодняшнее состояние души. Каким-то чудом под клозетом обнаруживается огрызок карандаша. Рука сама тянется к стене. Пишет.
Через два часа очумевший надзиратель вылетает из туалета с криком:
— Кто это сделал?! В карцер!
Начальник тюрьмы спускается из кабинета:
— Что написали в туалете? Оскорбление? В мой адрес? Надо самому посмотреть. Что там… Кто козёл, я козёл?.. Ах ты су...
Бедный бывший директор музыкальной школы не знал, что начальник тюрьмы носит редкую австрийскую фамилию. Угадали какую?
17.01.2021
— Ладно, — рассуждает секретарь. — В туалетах всегда пишут неприличности. Главное — никакой политики, а рисунками пусть занимается завхоз.
Начало 90-х. Музыкальная школа. Лидер местной ячейки «Саюдиса», он же бывший комсомольский секретарь, входит в туалет. Опять надписи — и это после убогого ремонта. Зато нет ни одного русского слова — уже прогресс. Чёрной краской каллиграфическим шрифтом выведено: «Свободу Литве». О музыке ни слова. Хотя нет — опять Моцарт непонятно кто.
— И когда они это пишут, ночью, что ли?
Девятый год независимости. Новый директор музыкальной школы, бывший преподаватель по фортепиано Роберт, прохаживается по своим владениям. Идут занятия. Звуки музыкальных инструментов сливаются в сплошной гул. Из подвала вырываются духовые, скрипки — с третьего этажа. В классе музыкальной литературы надрывается патефон.
Надо бы зайти в туалет мальчиков на первом этаже. Недавно на европейские деньги поменяли клозеты и раковины, покрасили стены. Детей строго предупредили, что за «художественные» проделки будут исключать из школы.
Директор заходит. Никого нет. Всё чинно, чисто и даже немного уютно. Уборщица явно постаралась. Стены стерильные, как в больнице.
А что там в кабинках, за пределами видимости?
В первой — чистота и порядок. Директор открывает вторую дверь — и, о Боже! Чем-то выжжена надпись: «Музыка говно, бандитизм — сила!»
Остолбеневший директор открывает последнюю дверцу — и на уровне глаз читает: «Моцарт козёл, да здравствует хеви-метал!»
— И куда катится молодёжь… Никакого прогресса.
Спустя десять лет. В ожидании суда за растрату в туалет изолятора входит постаревший бывший директор музыкальной школы. Машинально смотрит на стену — и видит микроскопические три магические русские буквы, обозначающие его сегодняшнее состояние души. Каким-то чудом под клозетом обнаруживается огрызок карандаша. Рука сама тянется к стене. Пишет.
Через два часа очумевший надзиратель вылетает из туалета с криком:
— Кто это сделал?! В карцер!
Начальник тюрьмы спускается из кабинета:
— Что написали в туалете? Оскорбление? В мой адрес? Надо самому посмотреть. Что там… Кто козёл, я козёл?.. Ах ты су...
Бедный бывший директор музыкальной школы не знал, что начальник тюрьмы носит редкую австрийскую фамилию. Угадали какую?
17.01.2021
05.12.2025 01:20
Амиго
Не грусти,Амиго...
Молодость пролетает мигом,
Счастья не черпнуть лихо,
Жаркие дни в Палермо,
Ждали тебя неверно,
И изменила погода,
Направление твоего парохода,
Как вышел на берег он,
выбросил пеной прибой?
На праздник приглашение,
В бутыльке пришло,
А там только больше волн,
Здесь берег забытый народом,
Но не волнуйся Амиго,
Мечты сыпят градом,
Тебе большая награда,
Смотреть на закаты,
Они заглушают шторма,
И ходят кругами,
Корабли при параде...
*
No estés triste,Аmigo...
La juventud pasa volando en un instante,
La felicidad no se atrae con elegancia,
Días calurosos en Palermo,
Te esperaban mal,Y el tiempo cambió,
La dirección de tu vapor,
¿Cómo llegó a tierra,
arrojó las olas con espuma?
Una invitación a la festividad,
Llegó en una botella,
Y solo quedan más olas,
Aquí hay una orilla olvidada por la gente,
Pero no te preocupes,Аmigo,
Los sueños llueven,
Tienes una gran recompensa,
Para ver los atardeceres,
Ahogan las tormentas,
Y dan vueltas,Barcos en desfile...
Молодость пролетает мигом,
Счастья не черпнуть лихо,
Жаркие дни в Палермо,
Ждали тебя неверно,
И изменила погода,
Направление твоего парохода,
Как вышел на берег он,
выбросил пеной прибой?
На праздник приглашение,
В бутыльке пришло,
А там только больше волн,
Здесь берег забытый народом,
Но не волнуйся Амиго,
Мечты сыпят градом,
Тебе большая награда,
Смотреть на закаты,
Они заглушают шторма,
И ходят кругами,
Корабли при параде...
*
No estés triste,Аmigo...
La juventud pasa volando en un instante,
La felicidad no se atrae con elegancia,
Días calurosos en Palermo,
Te esperaban mal,Y el tiempo cambió,
La dirección de tu vapor,
¿Cómo llegó a tierra,
arrojó las olas con espuma?
Una invitación a la festividad,
Llegó en una botella,
Y solo quedan más olas,
Aquí hay una orilla olvidada por la gente,
Pero no te preocupes,Аmigo,
Los sueños llueven,
Tienes una gran recompensa,
Para ver los atardeceres,
Ahogan las tormentas,
Y dan vueltas,Barcos en desfile...
04.12.2025 06:41
Последний день осени
Сердце моё подсказывало, что связываться не стоит. Но я всё же согласился поиграть на банкете для русских людей. Приезжаю — громадный дом в пригороде. Из дверей выходит хозяин, грузный мужчина лет семидесяти, в тренировочном костюме.
— А вот и саксофонист Миша.
— А вы юбиляр, Витя?
— Юбилей у жены Надежды, а вот и она.
Я устроился в уголке напротив камина, поставил колонку и начал готовиться, ощущая интуитивно: неприятности ещё впереди.
— А это мои детки, — сказал Витя.
Детками оказались суровые ребята за сорок: один весь в татуировках, в майке, другой — в очках.
Очкарик первым заговорил:
— Надо выпить, Миша.
— Спасибо, я воздержусь.
— Тогда садись, закуси.
— Нет, не голоден.
— Не уважаешь?
— Мне играть пора, гости уже собираются.
Гости — человек двадцать — заняли свои места. Посыпались тосты: то по-литовски, то по-русски. Братья за первые полчаса разделались с бутылкой водки.
Тот, что в майке, произнёс:
— Буду говорить по-русски, а то бабушка половину не понимает…
Очкарик перебил:
— Скоро придут русские, тогда всё будет понимать.
Вечер набирал обороты. Братья подрались, потом помирились. Друг Вити, не худой Коля, их разнимал, а мама Надежда тихо наблюдала со стороны. Мне чуть не опрокинули колонку и настойчиво предложили сделать перерыв, закусить и выпить.
— Не буду, — сказал я.
— Объяснись,
— У меня диабет.
— А у меня геморой.
— Уважаемый, прошу не тыкать, я почти ровесник вашего папы.
— Ах, пардон…
Коля снова вмешался:
— Оставьте человека в покое.
Внезапный звонок, который получил мой защитник, и махания Вити заставили всех замолчать.
Братья требовали:
— Сыграйте лезгинку!
— Никакой лезгинки не будет, — пробубнил хозяин дома,
— только что у Коли умер папа.
Я сел и тихим, печальным звуком сыграл на саксофоне «Миллион алых роз». Мелодия заполнила комнату, словно тёплый, грустный свет осеннего заката. Гости произнесли три тоста за усопшего и вызвали машину.
На прощанье Коля выпил и сказал:
— Я хотел побыть с папой честно, а он мне — проваливай на пьянку к друзьям. Я лучше с внуком попрощаюсь. А с тобой завтра поговорю! Поговорил ?
Коля уехал. Очкарик поспешил в уборную — его внезапно стошнило, а его брат стал разбираться с их отцом Витей, зачем тот отпустил музыканта.
Но я уже был за порогом. В кармане хрустели три помятые купюры.
Кончился последний день осени.
01 12 2025
— А вот и саксофонист Миша.
— А вы юбиляр, Витя?
— Юбилей у жены Надежды, а вот и она.
Я устроился в уголке напротив камина, поставил колонку и начал готовиться, ощущая интуитивно: неприятности ещё впереди.
— А это мои детки, — сказал Витя.
Детками оказались суровые ребята за сорок: один весь в татуировках, в майке, другой — в очках.
Очкарик первым заговорил:
— Надо выпить, Миша.
— Спасибо, я воздержусь.
— Тогда садись, закуси.
— Нет, не голоден.
— Не уважаешь?
— Мне играть пора, гости уже собираются.
Гости — человек двадцать — заняли свои места. Посыпались тосты: то по-литовски, то по-русски. Братья за первые полчаса разделались с бутылкой водки.
Тот, что в майке, произнёс:
— Буду говорить по-русски, а то бабушка половину не понимает…
Очкарик перебил:
— Скоро придут русские, тогда всё будет понимать.
Вечер набирал обороты. Братья подрались, потом помирились. Друг Вити, не худой Коля, их разнимал, а мама Надежда тихо наблюдала со стороны. Мне чуть не опрокинули колонку и настойчиво предложили сделать перерыв, закусить и выпить.
— Не буду, — сказал я.
— Объяснись,
— У меня диабет.
— А у меня геморой.
— Уважаемый, прошу не тыкать, я почти ровесник вашего папы.
— Ах, пардон…
Коля снова вмешался:
— Оставьте человека в покое.
Внезапный звонок, который получил мой защитник, и махания Вити заставили всех замолчать.
Братья требовали:
— Сыграйте лезгинку!
— Никакой лезгинки не будет, — пробубнил хозяин дома,
— только что у Коли умер папа.
Я сел и тихим, печальным звуком сыграл на саксофоне «Миллион алых роз». Мелодия заполнила комнату, словно тёплый, грустный свет осеннего заката. Гости произнесли три тоста за усопшего и вызвали машину.
На прощанье Коля выпил и сказал:
— Я хотел побыть с папой честно, а он мне — проваливай на пьянку к друзьям. Я лучше с внуком попрощаюсь. А с тобой завтра поговорю! Поговорил ?
Коля уехал. Очкарик поспешил в уборную — его внезапно стошнило, а его брат стал разбираться с их отцом Витей, зачем тот отпустил музыканта.
Но я уже был за порогом. В кармане хрустели три помятые купюры.
Кончился последний день осени.
01 12 2025
02.12.2025 00:26
Новогоднее поздравление друзьям
Дышащих морозным московским воздухом,
Путешествующих по испанским горам и португальским долинам,
Растящих агавы и кактусы под тёплым калифорнийским небом,
Иудеев и православных ,
Потомственных католиков,
Неопределившихся атеистов ,
С наступающим Новым годом!
Путешествующих по испанским горам и португальским долинам,
Растящих агавы и кактусы под тёплым калифорнийским небом,
Иудеев и православных ,
Потомственных католиков,
Неопределившихся атеистов ,
С наступающим Новым годом!
01.12.2025 17:16
История с кошками почти по Эдгару По
Расскажу забавную историю, которую слышала от бывшего коллеги, назовем его, скажем Петр. Так вот. Петя приехал покорять Москву, но не учел дороговизны аренды местного жилья. Короче, он постоянно находился в поисках дешевых квадратных метров. И как-то читает Петюня объявление : «Сдается квартира. Недорого. С турецким ваном». Ну, думает, опечатка. Наверное, «с турецкой ванной». Позвонил по указанному в объявлении телефону, спросил об арендной плате, и, обалдевши от ее доступности, кинулся осматривать свое потенциальное пристанище. Как он потом говорил : «Берлога была – высший класс. Мечта идиота». Петькину радость омрачало только одно обстоятельство: в нагрузку к вожделенному жилью прилагался дорогущий кот редкой породы ВАН ( в то время в Москве было очень мало кошаков этой породы). Наш Петенька терпеть не мог кошек. Но увы, квартирная хозяйка не имела возможности забрать своего любимого котика с собой, в длительную зарубежную командировку. Потому как женщина она была одинокая, а из ее знакомых никто не согласился присмотреть за редким представителем рода кошачьих (даже на платной основе). А в зоогостинице котик скучал бы по родным стенам. …Тогда ей в голову пришла интересная идея: сдать квартиру вместе с животным... И хлынул поток вероятных арендаторов… Но только Петька стал тем единственным избранником, который с первого взгляда внушил единодушное доверие и хозяйке, и коту ( зря, между прочим, по сути своей Петруха был редкостным раздолбаем)!
Короче, Петя решился и въехал в отдельное жилище. Кота он на улицу не пускал, как ему велели, но кормил исправно. Менял ему лотки и даже начал испытывать к животному некоторую привязанность, потому что котофей оказался свойским парнем, спокойным, неконфликтным. Однако, весной котика будто подменили. Он требовал дурным голосом, чтобы его выпустили на волю, метил Петькины вещи. Словом, ценного вана стали мучить плотские желания. Знающие люди посоветовали дать кошаку специальных капель, но ничего не помогало. А тут еще квартирная хозяйка, будь она неладна, почти каждый день названивала и справлялась о здоровье своего любимца. Петюню замучила совесть, потому что он врал, как все замечательно и прелестно, хотя сам периодически навешивал котяре «люлей» за плохое поведение. Окончилось это вранье почти трагически. В один прекрасный день ван сбежал через открытый балкон четвертого этажа.
Петя сделался сам не свой. На работе ему пошли навстречу и дали отгулы на поиски пропавшего кота. Два дня от Петра не было ни слуху, ни духу….На третий день Петька появился в офисе довольный и рассказал следующее: сначала он, как идиот, бегал по всем окрестным дворам и взывал к совести сбежавшего питомца: «Ахмет (так звали кота), вернись, миленький!». Люди смотрели с подозрением, а некоторые с негодованием. Отдельные даже плевались и говорили что-то насчет засилья лиц с нетрадиционной ориентацией… Кота нигде не наблюдалось. Пришлось возвращаться домой в одиночестве. И тогда Петечка первый раз в жизни стал молиться: «Господи, помоги…Мне вовек за этого кота не расплатиться…» Высшие силы все-таки сжалились над Петей, и он узрел вольнолюбивого Ахмета на балконе соседней квартиры. Кот, видимо, перебрался на этот балкон в надежде получить вожделенную свободу, но ошибся и теперь заходился требовательным мявом. Петька ринулся на спасение бедной животины. Он позвонил соседям, на балконе которых котяра томился, но никого не оказалось дома. Петруша (альпинист-любитель) ничего лучшего не придумал, как из своей квартиры по широкому карнизу перебраться в соседнюю. Кот был засунут в рюкзак и благополучно транспортирован обратно в родные пенаты. Только тут Петя разглядел, как несчастный беглец осунулся и изменился.
Петруха накормил и напоил Ахмета, и тот спокойно заснул. После чего мой бывший коллега закрыл все двери, чтоб домашний вольнолюбец не дал деру. Ночь прошла спокойно, а спозаранку Петька решил пойти на работу. Открывает наружную дверь…А там…Ахмет! Что такое? Второй Ахмет! Первый спит в спальне…Просто Эдгар По какой-то…Только вместо черных одинаковые белые коты с рыжими отметинами…Вот тебе и редкая порода. Получается некрасиво, нечаянная кража чужого кота… Соседей, кстати, дома опять не оказалось. Но коты нашли общий язык, поэтому Петька с легкой душой запер их в квартире и побежал на работу.
Через четыре месяца Петька бегал по офису и активно пристраивал маленьких беленьких котяток-полукровок.
Ахмет номер два оказался кошкой Муськой простого происхождения …
Короче, Петя решился и въехал в отдельное жилище. Кота он на улицу не пускал, как ему велели, но кормил исправно. Менял ему лотки и даже начал испытывать к животному некоторую привязанность, потому что котофей оказался свойским парнем, спокойным, неконфликтным. Однако, весной котика будто подменили. Он требовал дурным голосом, чтобы его выпустили на волю, метил Петькины вещи. Словом, ценного вана стали мучить плотские желания. Знающие люди посоветовали дать кошаку специальных капель, но ничего не помогало. А тут еще квартирная хозяйка, будь она неладна, почти каждый день названивала и справлялась о здоровье своего любимца. Петюню замучила совесть, потому что он врал, как все замечательно и прелестно, хотя сам периодически навешивал котяре «люлей» за плохое поведение. Окончилось это вранье почти трагически. В один прекрасный день ван сбежал через открытый балкон четвертого этажа.
Петя сделался сам не свой. На работе ему пошли навстречу и дали отгулы на поиски пропавшего кота. Два дня от Петра не было ни слуху, ни духу….На третий день Петька появился в офисе довольный и рассказал следующее: сначала он, как идиот, бегал по всем окрестным дворам и взывал к совести сбежавшего питомца: «Ахмет (так звали кота), вернись, миленький!». Люди смотрели с подозрением, а некоторые с негодованием. Отдельные даже плевались и говорили что-то насчет засилья лиц с нетрадиционной ориентацией… Кота нигде не наблюдалось. Пришлось возвращаться домой в одиночестве. И тогда Петечка первый раз в жизни стал молиться: «Господи, помоги…Мне вовек за этого кота не расплатиться…» Высшие силы все-таки сжалились над Петей, и он узрел вольнолюбивого Ахмета на балконе соседней квартиры. Кот, видимо, перебрался на этот балкон в надежде получить вожделенную свободу, но ошибся и теперь заходился требовательным мявом. Петька ринулся на спасение бедной животины. Он позвонил соседям, на балконе которых котяра томился, но никого не оказалось дома. Петруша (альпинист-любитель) ничего лучшего не придумал, как из своей квартиры по широкому карнизу перебраться в соседнюю. Кот был засунут в рюкзак и благополучно транспортирован обратно в родные пенаты. Только тут Петя разглядел, как несчастный беглец осунулся и изменился.
Петруха накормил и напоил Ахмета, и тот спокойно заснул. После чего мой бывший коллега закрыл все двери, чтоб домашний вольнолюбец не дал деру. Ночь прошла спокойно, а спозаранку Петька решил пойти на работу. Открывает наружную дверь…А там…Ахмет! Что такое? Второй Ахмет! Первый спит в спальне…Просто Эдгар По какой-то…Только вместо черных одинаковые белые коты с рыжими отметинами…Вот тебе и редкая порода. Получается некрасиво, нечаянная кража чужого кота… Соседей, кстати, дома опять не оказалось. Но коты нашли общий язык, поэтому Петька с легкой душой запер их в квартире и побежал на работу.
Через четыре месяца Петька бегал по офису и активно пристраивал маленьких беленьких котяток-полукровок.
Ахмет номер два оказался кошкой Муськой простого происхождения …
29.11.2025 21:25
Утренняя молитва
Волга. 70-е годы прошлого столетья. Наш теплоход плывёт по бесконечной реке из города Горького. Позади — многочисленные населённые пункты, шлюзы, толпы разношёрстных людей. Астрахань — последний пункт назначения.
Пять тридцать утра, август, берег в лёгкой дымке. Порт — минут через двадцать-тридцать. Проснулись птицы, восходит солнце. Мне шестнадцать лет, стою на палубе. Вглядываюсь в спящий город. Ни людей, ни машин. Плывём тихим ходом ещё минут десять. Берег всё ближе. Солнце всё выше.
Вдоль берега дорога, вымощенная камнями, упирается в тупик, к будке. Издалека она похожа на общественный туалет. Ещё ближе — различаю детали. За будкой молчаливая очередь. Люди стоят спиной друг к другу. Пятьдесят человек… нет, сто. Цепочка тянется и тянется. Потерял счёт. Боже, сколько ж их здесь! И почему? Что такого в этой будке? Или что — все хотят в туалет?
Проплываем. Вот и порт. Глухим низким звуком теплоход трубит прибытие. Швартуемся. Мои вещи остаются в каюте. Наша экскурсионная группа из Литвы на этом же теплоходе поплывёт завтра назад, вверх по течению. Гид будет ждать через три часа на берегу, в девять утра.
Выхожу на берег. Быстрым шагом иду вдоль реки. Гложет любопытство. Вот и очередь впереди. Людей очень много. Размахивают руками, голдят, проснулись, топчут пыль. А вот и будка — всё ближе и ближе. Деревянные двери, окно. На дверях надпись. Подхожу, читаю. Всего одно слово. Сначала не понимаю, потом доходит. Коряво, от руки, красной выцветшей краской намалёванное сакральное слово — «МЯСО».
2020-07-06
Пять тридцать утра, август, берег в лёгкой дымке. Порт — минут через двадцать-тридцать. Проснулись птицы, восходит солнце. Мне шестнадцать лет, стою на палубе. Вглядываюсь в спящий город. Ни людей, ни машин. Плывём тихим ходом ещё минут десять. Берег всё ближе. Солнце всё выше.
Вдоль берега дорога, вымощенная камнями, упирается в тупик, к будке. Издалека она похожа на общественный туалет. Ещё ближе — различаю детали. За будкой молчаливая очередь. Люди стоят спиной друг к другу. Пятьдесят человек… нет, сто. Цепочка тянется и тянется. Потерял счёт. Боже, сколько ж их здесь! И почему? Что такого в этой будке? Или что — все хотят в туалет?
Проплываем. Вот и порт. Глухим низким звуком теплоход трубит прибытие. Швартуемся. Мои вещи остаются в каюте. Наша экскурсионная группа из Литвы на этом же теплоходе поплывёт завтра назад, вверх по течению. Гид будет ждать через три часа на берегу, в девять утра.
Выхожу на берег. Быстрым шагом иду вдоль реки. Гложет любопытство. Вот и очередь впереди. Людей очень много. Размахивают руками, голдят, проснулись, топчут пыль. А вот и будка — всё ближе и ближе. Деревянные двери, окно. На дверях надпись. Подхожу, читаю. Всего одно слово. Сначала не понимаю, потом доходит. Коряво, от руки, красной выцветшей краской намалёванное сакральное слово — «МЯСО».
2020-07-06
29.11.2025 02:31
Свой в доску
Англичане много лет кичились своей мнимой всеобщей толерантностью к национальным меньшинствам, представителям других рас и эмигрантам. Всё это прорвало Брекситом, показав внутренние нарывы больной части общества. А мне кажется, что неприятие чужого было уже давно…
Вы когда-нибудь видели прическу «петух»?
Сидит вот такая «обезьяна» на Трафальгарской площади. Голова выбрита налысо, а сверху — грива красного цвета. Костюмчик ещё тот: сапоги с подбитыми железом каблуками, кожаные штаны на ремне с пряжкой в виде черепа, куртка — тоже кожа, чёрная. На рукавах цепи, на руках браслеты с шипами, в ноздре кольцо, в бровях — осколки бритвы, в ушах — строительные заклёпки. Взгляд голодного каннибала.
Подходит лондонский полицейский.
— Сэр?
И сразу же мрачное лицо громилы-бандита растворяется в невинной улыбке воспитанника детского сада. Полицейский уходит.
Тут же с опаской подкрадывается группа французских туристов. Самый смелый вежливо просит разрешение сфотографироваться вместе на фоне памятника адмиралу.
— Десять фунтов! — огрызается панк.
У местного злодея оказывается своя ставка. В 1990 году это неплохие деньги для Лондона. Француз лепечет:
— Никаких проблем, конечно, сэр. Вот ваши деньги.
Щёлкает затвор фотоаппарата, и довольные французы убираются восвояси.
На площади много людей, ещё больше голубей. А он, символ британской силы и непоколебимости, — один. Полицейских не в счёт.
Несколько часов погуляв по центру Лондона, ищу метро. Моё временное жильё в районе Финчли на севере города. Мой английский соответствует той оценке, что стояла в аттестате зрелости.
Пытаюсь спросить, путая слова:
— Где тут станция метро?
Последнее слово никто не понимает.
Появляется верующий, немолодой еврей в пейсах и шляпе, говорящий по-русски с одесским акцентом.
— Молодой человек, здесь нет метро, как и в Одессе. Здесь есть «андеграунд». А вы еврей?
Киваю головой.
— Из Литвы, на гастролях. Еврейский театр. Живу в семье адвоката, денег нет.
Он не слушает. Показывает пальцем направление:
— Вокзал Виктория. Люди уезжают и выбрасывают однодневные проездные билеты. Не ленись, найди мусорку, подбери — до полночи они годны. Тебе пятая зона. Там же твоё «метро». Завтра приходи в синагогу. Всё!
Хлопнул меня по заднице и ушёл.
Поздний июньский вечер. Вокзал Виктория нахожу через десять минут. У трёх мусорных вёдер на земле валяются среди сотни презервативов несколько использованных проездных билетов. Нужный нахожу сразу.
И вот я уже еду. Пустой вагон. В одном конце сидят трое типов — братья-близнецы того с Трафальгарской площади: петушиные причёски, звериные взгляды. У одного в руках моток ржавой цепи. На моё появление — ноль реакции.
В другом конце вагона сидит молодой афроангличанин. Изучает свои жёлтые ботинки. Лицо цвета шоколада. Сажусь напротив, разглядываю — из любопытства: в моём мире чернокожих людей нет. Видно, я нарушаю какое-то неписаное правило — смотрю слишком долго, в упор, беспардонно.
Чернокожий чихает, дрожит, вскакивает и виновато удаляется в другой вагон. Троица в конце восторженно хлопает:
— Сэр! Браво, браво! Вондерфул!
Какой ужас. До меня медленно доходит, что они приняли меня, миролюбивого бедного литовского еврея, за своего. За нео — того самого. Фашиста!
Вот и моя станция. Выхожу. Краем глаза вижу — стоят по стойке смирно. Ждут. Что мне им сказать?
Двери открываются.
— Яволь.
Двери закрываются.
— Гитлер капут.
14 июля 2020
Вы когда-нибудь видели прическу «петух»?
Сидит вот такая «обезьяна» на Трафальгарской площади. Голова выбрита налысо, а сверху — грива красного цвета. Костюмчик ещё тот: сапоги с подбитыми железом каблуками, кожаные штаны на ремне с пряжкой в виде черепа, куртка — тоже кожа, чёрная. На рукавах цепи, на руках браслеты с шипами, в ноздре кольцо, в бровях — осколки бритвы, в ушах — строительные заклёпки. Взгляд голодного каннибала.
Подходит лондонский полицейский.
— Сэр?
И сразу же мрачное лицо громилы-бандита растворяется в невинной улыбке воспитанника детского сада. Полицейский уходит.
Тут же с опаской подкрадывается группа французских туристов. Самый смелый вежливо просит разрешение сфотографироваться вместе на фоне памятника адмиралу.
— Десять фунтов! — огрызается панк.
У местного злодея оказывается своя ставка. В 1990 году это неплохие деньги для Лондона. Француз лепечет:
— Никаких проблем, конечно, сэр. Вот ваши деньги.
Щёлкает затвор фотоаппарата, и довольные французы убираются восвояси.
На площади много людей, ещё больше голубей. А он, символ британской силы и непоколебимости, — один. Полицейских не в счёт.
Несколько часов погуляв по центру Лондона, ищу метро. Моё временное жильё в районе Финчли на севере города. Мой английский соответствует той оценке, что стояла в аттестате зрелости.
Пытаюсь спросить, путая слова:
— Где тут станция метро?
Последнее слово никто не понимает.
Появляется верующий, немолодой еврей в пейсах и шляпе, говорящий по-русски с одесским акцентом.
— Молодой человек, здесь нет метро, как и в Одессе. Здесь есть «андеграунд». А вы еврей?
Киваю головой.
— Из Литвы, на гастролях. Еврейский театр. Живу в семье адвоката, денег нет.
Он не слушает. Показывает пальцем направление:
— Вокзал Виктория. Люди уезжают и выбрасывают однодневные проездные билеты. Не ленись, найди мусорку, подбери — до полночи они годны. Тебе пятая зона. Там же твоё «метро». Завтра приходи в синагогу. Всё!
Хлопнул меня по заднице и ушёл.
Поздний июньский вечер. Вокзал Виктория нахожу через десять минут. У трёх мусорных вёдер на земле валяются среди сотни презервативов несколько использованных проездных билетов. Нужный нахожу сразу.
И вот я уже еду. Пустой вагон. В одном конце сидят трое типов — братья-близнецы того с Трафальгарской площади: петушиные причёски, звериные взгляды. У одного в руках моток ржавой цепи. На моё появление — ноль реакции.
В другом конце вагона сидит молодой афроангличанин. Изучает свои жёлтые ботинки. Лицо цвета шоколада. Сажусь напротив, разглядываю — из любопытства: в моём мире чернокожих людей нет. Видно, я нарушаю какое-то неписаное правило — смотрю слишком долго, в упор, беспардонно.
Чернокожий чихает, дрожит, вскакивает и виновато удаляется в другой вагон. Троица в конце восторженно хлопает:
— Сэр! Браво, браво! Вондерфул!
Какой ужас. До меня медленно доходит, что они приняли меня, миролюбивого бедного литовского еврея, за своего. За нео — того самого. Фашиста!
Вот и моя станция. Выхожу. Краем глаза вижу — стоят по стойке смирно. Ждут. Что мне им сказать?
Двери открываются.
— Яволь.
Двери закрываются.
— Гитлер капут.
14 июля 2020
20.11.2025 19:46
Гимн Гватемалы
Вы когда-нибудь играли гимн Гватемалы? В лихие 90-е подвалила как-то братва в ресторан. Разбрасывали шальные деньги направо — налево: на девочек, на выпивку, на музыкантов. Мы пели и играли всё, что умели… и не умели. К концу вечера набились полные карманы мелких купюр.
Дело шло к финальному аккорду, и тут на сцену влез волосатый громила — метр девяносто. Вытянул из кармана смятую пачку однодолларовых банкнот, засунул в мой чехословацкий саксофон и прорычал:
— Гимн Гватемалы!
— Чего чего? — переспросил барабанщик.
Басист отключил инструмент, а пианисту срочно понадобилось в туалет.
— Гимн! — прорычал бандюган.
— Как её?
— Гватемалы! — заорали из зала очумевшие дружки.
Пытаюсь овладеть ситуацией, изображаю придурка, изрекаю стандартную фразу:
— Уважаемый, будет через десять минут, сразу после перерыва.
Верзила сползает со сцены, задевает официанта и кричит:
— Неси ещё выпить!
Вокально-эстрадный коллектив убирается в бронированную комнату для аппаратуры. Акордеонист чешет репу и клянется уйти с работы насовсем. Все смотрят на меня. Я крайний, раз принял заказ. Говорю спокойно:
— А кто его знает этот гимн? Они что, специалисты по Карибскому бассейну? Ребятки, функции «Бесаме мучо», в темпе марша — я чего-нибудь сыграю.
Вышли. Начал играть какую-то хрень, аккордеонист подхватил. Получилось неплохо. Лишь бы не попросили повторить, потому что повторить это было бы невозможно даже самому Раймонду Паулсу.
Не попросили. Похлопали по столу и тут же ушли в соседний ресторан.
Назавтра узнаём, что там побили музыкантов. За что? Догадайтесь. Их тоже попросили сыграть гимн Гватемалы, а они выдали версию в стиле похоронного марша Шопена. Не поверили!
2020–07–07
Дело шло к финальному аккорду, и тут на сцену влез волосатый громила — метр девяносто. Вытянул из кармана смятую пачку однодолларовых банкнот, засунул в мой чехословацкий саксофон и прорычал:
— Гимн Гватемалы!
— Чего чего? — переспросил барабанщик.
Басист отключил инструмент, а пианисту срочно понадобилось в туалет.
— Гимн! — прорычал бандюган.
— Как её?
— Гватемалы! — заорали из зала очумевшие дружки.
Пытаюсь овладеть ситуацией, изображаю придурка, изрекаю стандартную фразу:
— Уважаемый, будет через десять минут, сразу после перерыва.
Верзила сползает со сцены, задевает официанта и кричит:
— Неси ещё выпить!
Вокально-эстрадный коллектив убирается в бронированную комнату для аппаратуры. Акордеонист чешет репу и клянется уйти с работы насовсем. Все смотрят на меня. Я крайний, раз принял заказ. Говорю спокойно:
— А кто его знает этот гимн? Они что, специалисты по Карибскому бассейну? Ребятки, функции «Бесаме мучо», в темпе марша — я чего-нибудь сыграю.
Вышли. Начал играть какую-то хрень, аккордеонист подхватил. Получилось неплохо. Лишь бы не попросили повторить, потому что повторить это было бы невозможно даже самому Раймонду Паулсу.
Не попросили. Похлопали по столу и тут же ушли в соседний ресторан.
Назавтра узнаём, что там побили музыкантов. За что? Догадайтесь. Их тоже попросили сыграть гимн Гватемалы, а они выдали версию в стиле похоронного марша Шопена. Не поверили!
2020–07–07
19.11.2025 19:37
Музыкальная история. Вторая
Литовская консерватория. Год 1983. Экзамен по музыкальной истории народов СССР. Надо знать всех основных национальных композиторов союзных республик и их творчество. Контрольной по музыкальным темам, слава Богу, нет. Экзамен устный. Билетов тринадцать! Две союзные республики отсутствуют — Литва и Россия, у них свои предметы.
Старенький профессор-весельчак постоянно шутит. Говорит, что сам иногда путает узбеков и таджиков. Заходим по одному. И он один. Никакой комиссии. Это вам не марксизм-ленинизм, даже не специальность. Ну не самый важный предмет, скажем, как музыка в средней школе. Должен быть — и всё тут. Никаких дискуссий.
Итак, моя очередь. Захожу, профессор миролюбиво предлагает тянуть билет:
— Вы не суеверный? Билетиков-то тринадцать.
Тяну ближайший. Громко читаю, пытаясь преодолеть стресс:
— Композиторы Молдавской Советской Социалистической Республики.
— Неплохо, — говорит профессор. — Сегодня ещё никто на этот вопрос не отвечал.
Начинаю готовиться, пытаюсь вспомнить молдавские фамилии. Не получается. Профессор подходит к окну и наблюдает погоню двух худых дворняг за громадным котом. Видно, бабушка-хозяйка пустила его погулять, а тут такая неприятность. Котяра спасается в боковом подъезде консерватории. Через минуту его выносит за «шкварку» известный композитор в берете.
Ситуация благоприятная — успеваю ознакомиться со шпаргалкой, которую сделал с первыми петухами в пять утра. Уверенно начинаю повествование о музыкальной жизни Кишинёва и Тирасполя:
— Молдавские композиторы — Марк Рувимович Копытман.
Профессор заикнулся:
— Кто ?
— Автор первой оперы Давид Гершфельд и его папа…
— Григорий Исаакович, — радостно выпалил профессор. — Знаем такого!
Продолжаю быстро, пока не забыл:
— Аркадий Люксембург, Семён Златов, Нахман Лейба, Мотл Пилянский, Давид Фейдман, Олег Мильштейн, Семён… как его… Лысый!
— Стоп! — заорал профессор.
— Что-то не так? — спрашиваю.
— Не так? Так ведь это одни евреи!
— Я не виноват, что так получилось!
— Уважаемый, — взмолился профессор, — назовите хотя бы одного молдаванина.
— Одного могу: Штефан Няга, автор гимна…
Тишина. Профессор, очаровательным голосом:
— Я не хочу вас заваливать. Тяните любой другой билет и отвечайте без подготовки.
Тяну. Латвия.
— Простой, лёгкий билет. Латыши — наши соседи, наши братья, — бормочет экзаменатор.
А я ничего не помню. Из глубины подсознания вырывается автор многочисленных латышских танго:
— Строк Оскар Давидович.
Профессор морщится:
— Вы это специально? Оказывается, и с Латвией плохо.
— Нет, не плохо! Я вспомню.
— Кого же вы, уважаемый, вспомните?
— Этот… как его… Раймонд Паулс…
— Вам повезло, что он не еврей. Ставлю тройку! Следующий.
01.07.2020
Старенький профессор-весельчак постоянно шутит. Говорит, что сам иногда путает узбеков и таджиков. Заходим по одному. И он один. Никакой комиссии. Это вам не марксизм-ленинизм, даже не специальность. Ну не самый важный предмет, скажем, как музыка в средней школе. Должен быть — и всё тут. Никаких дискуссий.
Итак, моя очередь. Захожу, профессор миролюбиво предлагает тянуть билет:
— Вы не суеверный? Билетиков-то тринадцать.
Тяну ближайший. Громко читаю, пытаясь преодолеть стресс:
— Композиторы Молдавской Советской Социалистической Республики.
— Неплохо, — говорит профессор. — Сегодня ещё никто на этот вопрос не отвечал.
Начинаю готовиться, пытаюсь вспомнить молдавские фамилии. Не получается. Профессор подходит к окну и наблюдает погоню двух худых дворняг за громадным котом. Видно, бабушка-хозяйка пустила его погулять, а тут такая неприятность. Котяра спасается в боковом подъезде консерватории. Через минуту его выносит за «шкварку» известный композитор в берете.
Ситуация благоприятная — успеваю ознакомиться со шпаргалкой, которую сделал с первыми петухами в пять утра. Уверенно начинаю повествование о музыкальной жизни Кишинёва и Тирасполя:
— Молдавские композиторы — Марк Рувимович Копытман.
Профессор заикнулся:
— Кто ?
— Автор первой оперы Давид Гершфельд и его папа…
— Григорий Исаакович, — радостно выпалил профессор. — Знаем такого!
Продолжаю быстро, пока не забыл:
— Аркадий Люксембург, Семён Златов, Нахман Лейба, Мотл Пилянский, Давид Фейдман, Олег Мильштейн, Семён… как его… Лысый!
— Стоп! — заорал профессор.
— Что-то не так? — спрашиваю.
— Не так? Так ведь это одни евреи!
— Я не виноват, что так получилось!
— Уважаемый, — взмолился профессор, — назовите хотя бы одного молдаванина.
— Одного могу: Штефан Няга, автор гимна…
Тишина. Профессор, очаровательным голосом:
— Я не хочу вас заваливать. Тяните любой другой билет и отвечайте без подготовки.
Тяну. Латвия.
— Простой, лёгкий билет. Латыши — наши соседи, наши братья, — бормочет экзаменатор.
А я ничего не помню. Из глубины подсознания вырывается автор многочисленных латышских танго:
— Строк Оскар Давидович.
Профессор морщится:
— Вы это специально? Оказывается, и с Латвией плохо.
— Нет, не плохо! Я вспомню.
— Кого же вы, уважаемый, вспомните?
— Этот… как его… Раймонд Паулс…
— Вам повезло, что он не еврей. Ставлю тройку! Следующий.
01.07.2020
18.11.2025 17:42
Как и с сыром
Редкие безветренные минуты. На обветшавшей набережной из бетонных плит то и дело слышен характерный сухой звук трескающегося хитина. Это вороны находят моллюсков-беззубок и, если не получается пробить раковину клювом, то поднимаются с ней воздух и метров с 5-10 и бросают на бетонные плиты. Раковина дает трещину, которую потом уже не трудно расширить.
Причем вороны не поедают содержимое раковин на камнях, а, в соответствии с басней, гурмански поднимаются с деликатесом в кроны деревьев, правда не елей, а дубов, зато с панорамным морским видом.
Когда я проходил мимо одного такого пиршественного дуба, сидевшие на нем вороны, испугались низко пролетавшего маленького аэроплана, встрепенулись, и из кроны посыпались раковины беззубок (Anodonta), которыми птицы полдничали в ветвях.
Причем вороны не поедают содержимое раковин на камнях, а, в соответствии с басней, гурмански поднимаются с деликатесом в кроны деревьев, правда не елей, а дубов, зато с панорамным морским видом.
Когда я проходил мимо одного такого пиршественного дуба, сидевшие на нем вороны, испугались низко пролетавшего маленького аэроплана, встрепенулись, и из кроны посыпались раковины беззубок (Anodonta), которыми птицы полдничали в ветвях.
18.11.2025 08:40
Музыкальная история. Первая
Вы знаете, что такое «музыкальная история»? Это не сборник анекдотов о композиторах и не название новогоднего музыкального шоу. Господа, «музыкальная история» — один из самых страшных предметов, которые преподают будущим музыкантам в консерватории. Причём это не один предмет, а целый букет дисциплин.
В 80-е годы прошлого века в Литовской государственной консерватории на инструментальной кафедре студентам предстояло изучать: зарубежную классическую музыку, зарубежную современную, русскую, советскую, литовскую и музыку народов СССР. Современную зарубежную историю музыки вёл доцент Т. Его стиль преподавания претендовал на новаторство, но, вероятнее всего, был порождён личной ленью и лёгким презрением к студентам.
Первые две лекции он ещё проводил лично. На третью — явился с огромным катушечным магнитофоном. Включил кнопку и… удалился, оставив аудиторию под взгляды друг на друга. Лекция «началась». Монотонный голос записанного лектора сменялся отрывками произведений экспрессионистов начала ХХ века. Звучали жуткие аккорды и вокальные вопли.
Вы когда-нибудь слышали оперу «Замок герцога Синяя Борода»? Если хорошо спите — поставьте на ночь. Сон пропадёт навсегда.
Ровно за минуту до окончания лекции доцент возвращался — неторопливо, походкой тюремщика, подходил к магнитофону и выключал кнопку. Студенты молча расходились.
Надобности в магнитофоне, к слову, не было вовсе. Аудитория имела телефонную связь с фонотекой: лаборант мог включить нужную запись прямо оттуда. Но доцент придерживался собственной педагогической философии.
В конце первого семестра состоялся зачёт. Аудитория заполнилась заранее. Доцент принёс магнитофон, раздал всем листочки со своей подписью, сел на стул, вытер платком лысину — и включил запись. Нужно было определить название каждого звучащего произведения. Чтобы усложнить задачу, некоторые темы звучали вовсе не в оригинале. Так, ария герцога из «Синей Бороды» ревела в исполнении баяна и балалаек.
Из двадцати звучавших отрывков достаточно было угадать десять. Казалось бы — гуманно. Но предмет даже не был экзаменационным: без зачёта студента не допускали к сессии. Несколько несчастных не смогли опознать и половины.
Для них на следующий день предназначался «заключительный этап последней надежды». Студенты называли его порнографией. Входившему по одному студенту доцент показывал фотографии нот — и давал минуту на ответ. Как в игре «Что? Где? Когда?», которую тогда ещё не придумали. Одному не повезло: своё музыкальное образование он продолжил уже в Советской армии.
В начале второго семестра доцент объявил, что по окончании курса состоится годовой зачёт. Условия менялись: из двадцати музыкальных тем можно было ошибиться только один раз. Из десяти нотных фотографий — ни разу. Студенты были напуганы: задача сдать предмет становилась почти фантастической.
Пришла весна. На доске объявлений появился график зачётной недели и экзаменов. После зачётов всегда давались две свободные недели: время, когда студенты репетировали специальность и больше ничем не занимались. И вдруг — как гром среди ясного неба — объявление: зачёт по современной музыкальной истории состоится за день до экзамена по специальности. Доцент находился в Праге на конференции и вернуться раньше не мог.
Студенты взбунтовались. Как готовить концерт для скрипки или кларнета в таких условиях? После бурных обсуждений выбрали делегата и отправили к декану. Тот выслушал — и неожиданно согласился:
— А пошёл он к чёрту, этот доцент! Зачёт откладывать нельзя.
Наутро в Прагу ушла телеграмма. Ещё через день появилось новое объявление:
«Всем студентам второго курса явиться к декану с зачётной книжкой для получения зачёта по истории современной зарубежной музыки… кроме одного».
Отгадайте с первого раза, кто оказался крайним?
Правильно. Делегат.
30.06.2020
В 80-е годы прошлого века в Литовской государственной консерватории на инструментальной кафедре студентам предстояло изучать: зарубежную классическую музыку, зарубежную современную, русскую, советскую, литовскую и музыку народов СССР. Современную зарубежную историю музыки вёл доцент Т. Его стиль преподавания претендовал на новаторство, но, вероятнее всего, был порождён личной ленью и лёгким презрением к студентам.
Первые две лекции он ещё проводил лично. На третью — явился с огромным катушечным магнитофоном. Включил кнопку и… удалился, оставив аудиторию под взгляды друг на друга. Лекция «началась». Монотонный голос записанного лектора сменялся отрывками произведений экспрессионистов начала ХХ века. Звучали жуткие аккорды и вокальные вопли.
Вы когда-нибудь слышали оперу «Замок герцога Синяя Борода»? Если хорошо спите — поставьте на ночь. Сон пропадёт навсегда.
Ровно за минуту до окончания лекции доцент возвращался — неторопливо, походкой тюремщика, подходил к магнитофону и выключал кнопку. Студенты молча расходились.
Надобности в магнитофоне, к слову, не было вовсе. Аудитория имела телефонную связь с фонотекой: лаборант мог включить нужную запись прямо оттуда. Но доцент придерживался собственной педагогической философии.
В конце первого семестра состоялся зачёт. Аудитория заполнилась заранее. Доцент принёс магнитофон, раздал всем листочки со своей подписью, сел на стул, вытер платком лысину — и включил запись. Нужно было определить название каждого звучащего произведения. Чтобы усложнить задачу, некоторые темы звучали вовсе не в оригинале. Так, ария герцога из «Синей Бороды» ревела в исполнении баяна и балалаек.
Из двадцати звучавших отрывков достаточно было угадать десять. Казалось бы — гуманно. Но предмет даже не был экзаменационным: без зачёта студента не допускали к сессии. Несколько несчастных не смогли опознать и половины.
Для них на следующий день предназначался «заключительный этап последней надежды». Студенты называли его порнографией. Входившему по одному студенту доцент показывал фотографии нот — и давал минуту на ответ. Как в игре «Что? Где? Когда?», которую тогда ещё не придумали. Одному не повезло: своё музыкальное образование он продолжил уже в Советской армии.
В начале второго семестра доцент объявил, что по окончании курса состоится годовой зачёт. Условия менялись: из двадцати музыкальных тем можно было ошибиться только один раз. Из десяти нотных фотографий — ни разу. Студенты были напуганы: задача сдать предмет становилась почти фантастической.
Пришла весна. На доске объявлений появился график зачётной недели и экзаменов. После зачётов всегда давались две свободные недели: время, когда студенты репетировали специальность и больше ничем не занимались. И вдруг — как гром среди ясного неба — объявление: зачёт по современной музыкальной истории состоится за день до экзамена по специальности. Доцент находился в Праге на конференции и вернуться раньше не мог.
Студенты взбунтовались. Как готовить концерт для скрипки или кларнета в таких условиях? После бурных обсуждений выбрали делегата и отправили к декану. Тот выслушал — и неожиданно согласился:
— А пошёл он к чёрту, этот доцент! Зачёт откладывать нельзя.
Наутро в Прагу ушла телеграмма. Ещё через день появилось новое объявление:
«Всем студентам второго курса явиться к декану с зачётной книжкой для получения зачёта по истории современной зарубежной музыки… кроме одного».
Отгадайте с первого раза, кто оказался крайним?
Правильно. Делегат.
30.06.2020
17.11.2025 17:22
Баобаб
Грозный, стареющий доберман с ласковым именем Тобик лежал под стулом и слушал философские рассуждения своего лысеющего хозяина — Семёна Аркадьевича Кипишблатта. Был вечер первого дня ковидной весны 2021 года. Семён Аркадьевич листал альбом со старыми фотографиями.
— Вот президентский дворец Жуана Виейры, — сказал он, показывая снимок. — Фото из окна гостиницы напротив. Дата: первое марта 1981 года. Тобик, ты помнишь его?
Пёс радостно тяфкнул — на своё имя реагировал всегда.
— Ах да, где тебе помнить… — вздохнул хозяин. — Ты тогда ещё не родился. Очень чёрный и мрачный человек. Сегодня тоже первое марта. Через восемнадцать лет после этой фотографии его зарубили топором солдаты — прямо в этом дворце.
Тобик поднял уши, но потом сладко зевнул.
— В тот год мы с ремонтной бригадой по заказу правительства Гвинеи-Биссау вылетели туда. Воздушный флот государства состоял из трёх вертолётов. На одном на острова летал президент Виейра, другой был в личном распоряжении начальника штаба. Третий, резервный, ремонтировали мы. В основном сидели в душной гостинице и ждали, когда привезут запчасти.
По воскресеньям обедали в консульстве. Посол Гвинеи-Биссау, он же заодно посол Островов Зелёного Мыса, любил рассказывать басни Крылова.
Тобик, услышав слово «обедали», рванул под шкаф и вернулся с косточкой.
— На чём я остановился? Ах да. Гостиница — огромные тараканы. Бедная, пыльная страна. За коробку спичек можно было купить… но тебе, Тобик, это неинтересно.
Пёс проворчал и улёгся на ноги хозяина.
— Каждое утро начиналось одинаково. Посреди площади, перед президентским дворцом, рос огромный баобаб. Сразу после рассвета прилетала стая грифов и садилась на дерево. Птиц было так много, что не оставалось ни одной пустой ветки. Через час они, как по команде, улетали, оставляя за собой на брусчатке едкий, невозможно неприятный запах…
Тобику последнее слово не понравилось.
— Но это ещё не всё. Ровно в полдень из дворца выходила рота национальных гвардейцев и до поздней ночи мыла площадь. Большей бессмыслицы я в жизни не видел. И так каждый день.
Пёс недоверчиво покачал головой.
— Через несколько лет многовековое дерево спилили по приказу главы государства. Весь этот цирк ему надоел. А на утро следующего дня группа заговорщиков прокралась в президентский дворец и… Ты слышишь, Тобик?
Пёс залаял.
— Ты правильно понял, мой друг. Они зарубили президента. А будь на дереве грифы, они подняли бы галдёж и предупредили охрану.
— Диктатор потерял нюх. Надо было уходить вовремя, — так подумал пёс.
— Везде в природе есть свой скрытый смысл. Это же ясно, Тобик.
— Что же ясно-то, хозяин?
— Незачем было спиливать дерево. Баобаб!
У каждого диктатора — свой баобаб. Спилишь — потеряешь власть.
31.01.2021 / 16.11.2025
— Вот президентский дворец Жуана Виейры, — сказал он, показывая снимок. — Фото из окна гостиницы напротив. Дата: первое марта 1981 года. Тобик, ты помнишь его?
Пёс радостно тяфкнул — на своё имя реагировал всегда.
— Ах да, где тебе помнить… — вздохнул хозяин. — Ты тогда ещё не родился. Очень чёрный и мрачный человек. Сегодня тоже первое марта. Через восемнадцать лет после этой фотографии его зарубили топором солдаты — прямо в этом дворце.
Тобик поднял уши, но потом сладко зевнул.
— В тот год мы с ремонтной бригадой по заказу правительства Гвинеи-Биссау вылетели туда. Воздушный флот государства состоял из трёх вертолётов. На одном на острова летал президент Виейра, другой был в личном распоряжении начальника штаба. Третий, резервный, ремонтировали мы. В основном сидели в душной гостинице и ждали, когда привезут запчасти.
По воскресеньям обедали в консульстве. Посол Гвинеи-Биссау, он же заодно посол Островов Зелёного Мыса, любил рассказывать басни Крылова.
Тобик, услышав слово «обедали», рванул под шкаф и вернулся с косточкой.
— На чём я остановился? Ах да. Гостиница — огромные тараканы. Бедная, пыльная страна. За коробку спичек можно было купить… но тебе, Тобик, это неинтересно.
Пёс проворчал и улёгся на ноги хозяина.
— Каждое утро начиналось одинаково. Посреди площади, перед президентским дворцом, рос огромный баобаб. Сразу после рассвета прилетала стая грифов и садилась на дерево. Птиц было так много, что не оставалось ни одной пустой ветки. Через час они, как по команде, улетали, оставляя за собой на брусчатке едкий, невозможно неприятный запах…
Тобику последнее слово не понравилось.
— Но это ещё не всё. Ровно в полдень из дворца выходила рота национальных гвардейцев и до поздней ночи мыла площадь. Большей бессмыслицы я в жизни не видел. И так каждый день.
Пёс недоверчиво покачал головой.
— Через несколько лет многовековое дерево спилили по приказу главы государства. Весь этот цирк ему надоел. А на утро следующего дня группа заговорщиков прокралась в президентский дворец и… Ты слышишь, Тобик?
Пёс залаял.
— Ты правильно понял, мой друг. Они зарубили президента. А будь на дереве грифы, они подняли бы галдёж и предупредили охрану.
— Диктатор потерял нюх. Надо было уходить вовремя, — так подумал пёс.
— Везде в природе есть свой скрытый смысл. Это же ясно, Тобик.
— Что же ясно-то, хозяин?
— Незачем было спиливать дерево. Баобаб!
У каждого диктатора — свой баобаб. Спилишь — потеряешь власть.
31.01.2021 / 16.11.2025
16.11.2025 20:13
Сценка Разговор с бутылькой
Ничто в низах не вечно под Starlink звездою...
Сияньем опьянённый в памяти взрыхлённа Вечность бытия,что в пустоте.
И высшие красоты Джомолунгма,
Находятся на светлом донце бутыльки,
что сейчас раскрылась для меня.
Искания ранние по жизни вечного,
Тропинками исхоженной любви,
Что с горем вместе и успокоением,
Близка как никогда разгадка в бытии.
Осталось руку протянуть,
Дотронуться до этого творения:
-Я Вас беру,
--Вы не отпустите меня?!
-И взгляд мой с нежностью и
трепетом,
На Вас избранница моя!
Такая Вы прозрачная в печали,
скучали...
--Слишком долго...
-Без меня...в туманном взгляде и
разнообразии фигур...добился Вашего
внимания!
--Крепчее нет союза...
-Весь околдован вашей искренней
прозрачностью!
Наполнена бутылька на половину,
читаю стих ей посвящённый о жизни гранённой...
И не мигая слушает Она...
Сияньем опьянённый в памяти взрыхлённа Вечность бытия,что в пустоте.
И высшие красоты Джомолунгма,
Находятся на светлом донце бутыльки,
что сейчас раскрылась для меня.
Искания ранние по жизни вечного,
Тропинками исхоженной любви,
Что с горем вместе и успокоением,
Близка как никогда разгадка в бытии.
Осталось руку протянуть,
Дотронуться до этого творения:
-Я Вас беру,
--Вы не отпустите меня?!
-И взгляд мой с нежностью и
трепетом,
На Вас избранница моя!
Такая Вы прозрачная в печали,
скучали...
--Слишком долго...
-Без меня...в туманном взгляде и
разнообразии фигур...добился Вашего
внимания!
--Крепчее нет союза...
-Весь околдован вашей искренней
прозрачностью!
Наполнена бутылька на половину,
читаю стих ей посвящённый о жизни гранённой...
И не мигая слушает Она...
16.11.2025 19:59
" Сцена волнения "
Уже не надеясь, явилась ты —
Зачем пришла, чего душа искала?
Гаснет мой взгляд, но держатся цветы,
Подаренные мной, не зная дня и бала.
Держи мою руку, пока я открыт,
Пускай все падёт за кулисами сцены.
Останемся мы — мир к нам говорит,
Сгорая, не желая кульминации пены.
«Фокус сбит», — говорит в груди капитан,
Он ранен внутри, не найдёт исцеления.
Когда-то могучим был, словно великан,
Ведя свой корабль через муть откровения.
Но он уплыл, когда чувства ушли,
И в западном лесу уснём без возражений.
Без слов, в тишине, под шорох земли,
Под солнцем, что пыталось сбежать от волнений.
Зачем пришла, чего душа искала?
Гаснет мой взгляд, но держатся цветы,
Подаренные мной, не зная дня и бала.
Держи мою руку, пока я открыт,
Пускай все падёт за кулисами сцены.
Останемся мы — мир к нам говорит,
Сгорая, не желая кульминации пены.
«Фокус сбит», — говорит в груди капитан,
Он ранен внутри, не найдёт исцеления.
Когда-то могучим был, словно великан,
Ведя свой корабль через муть откровения.
Но он уплыл, когда чувства ушли,
И в западном лесу уснём без возражений.
Без слов, в тишине, под шорох земли,
Под солнцем, что пыталось сбежать от волнений.
15.11.2025 16:36
Переплюнуть Некрасова
1979 год. Вильнюс. Консерватория. Последний вступительный экзамен — русская литература. До зачисления один шаг; провалюсь — и в армию.
— Ваш билет, — говорит старушка, сухая и хрупкая, словно выцветшая тряпка. Она с кафедры марксизма-ленинизма, но экзамен принимает по литературе.
Я вытягиваю бумажку. Некрасов. Последний, девятый предмет — и именно он. В голове туман: Зайцы, Мазай — дальше пустота.
Собираю остатки мужества.
— Некрасов… великий поэт, сочувствовал бедным, — произношу я, слыша, как голос звучит слишком громко в тишине.
Старушка поправляет очки. Морщины на лице складываются в выражение настороженного сомнения.
Затравленный писатель, член комиссии, сжимает ручку так, будто держится за неё, чтобы не провалиться в собственные мысли.
Молодой профессор сидит прямо, уверенно; подбородок подперт рукой, приподнятая бровь говорит о готовности уловить ошибку.
— Прочитайте стихотворение, — наконец произносит старушка.
Кабинет будто становится теснее.
Какое стихотворение?
В памяти всплывает нелепое: «Старый Мазай разболтался в сарае». Снова пустота. И вдруг — отчаянная мысль, вспышка дерзости.
— Есть одно стихотворение… Он написал его в юном возрасте. Разрешите? — выдыхаю я.
— Гений он всегда гений, — уверенно говорит профессор.
— Что молодой, что старый, — добавляет писатель с уставшим достоинством.
Старушка выдёргивает волосок из уха и морщится, как человек, которого куда больше занимает собственный комфорт, чем судьба классика.
Я и не подозревал, что Некрасов — гений в каждом слове. Но выбора нет.
Я начинаю почти шёпотом:
— «А в поле ветер свищет…»
Они вслушиваются.
Старушка хмурится, будто сверяет строки с внутренним каталогом.
Профессор наклоняется чуть ближе — уже не с холодной уверенностью, а с интересом.
Писатель едва заметно грозит мне пальцем: не заходи слишком далеко. Но молчит.
Я читаю ровно. Внутри холод, но голос не дрожит.
Поняли ли они, что стих — мой? Сомневаюсь. У Некрасова томов пятнадцать, и вряд ли кто-то из присутствующих держал перед глазами все.
Когда я заканчиваю, тишина длится долю секунды, но кажется вечностью.
— Хорошо, — говорит старушка, медленно кивая.
— Четвёрка.
Я выхожу, и воздух в коридоре кажется теплее. Руки дрожат — не от страха, а от неожиданного облегчения и странной гордости.
Лишь годы спустя я понял, что сошлось сразу два эффекта.
С моей стороны — чистое безрассудство: выдавать своё за Некрасова, не представляя масштаба дерзости. Сейчас бы я так не рискнул.
С их стороны — равнодушие комиссии, для которой экзамен был не разговором о литературе, а пустой формальностью.
Им, по правде сказать, было всё равно.
Им просто было наплевать на Некрасова.
Стих, который я прочитал
В поле ветер свищет,
Старый клён скрипит.
Под забором нищий
Безразлично спит.
Он продрог до нитки —
Шутка ли, мороз!
Хлопает калитка,
Лает старый пёс.
В щелях узкой будки
Нежится тепло,
А бродяге — жутко,
Ночью так темно.
Почему ж усмешка
На его губах?
Снится ему печка,
Тёплая изба.
14 ноября 2025, стихотворение 1977
— Ваш билет, — говорит старушка, сухая и хрупкая, словно выцветшая тряпка. Она с кафедры марксизма-ленинизма, но экзамен принимает по литературе.
Я вытягиваю бумажку. Некрасов. Последний, девятый предмет — и именно он. В голове туман: Зайцы, Мазай — дальше пустота.
Собираю остатки мужества.
— Некрасов… великий поэт, сочувствовал бедным, — произношу я, слыша, как голос звучит слишком громко в тишине.
Старушка поправляет очки. Морщины на лице складываются в выражение настороженного сомнения.
Затравленный писатель, член комиссии, сжимает ручку так, будто держится за неё, чтобы не провалиться в собственные мысли.
Молодой профессор сидит прямо, уверенно; подбородок подперт рукой, приподнятая бровь говорит о готовности уловить ошибку.
— Прочитайте стихотворение, — наконец произносит старушка.
Кабинет будто становится теснее.
Какое стихотворение?
В памяти всплывает нелепое: «Старый Мазай разболтался в сарае». Снова пустота. И вдруг — отчаянная мысль, вспышка дерзости.
— Есть одно стихотворение… Он написал его в юном возрасте. Разрешите? — выдыхаю я.
— Гений он всегда гений, — уверенно говорит профессор.
— Что молодой, что старый, — добавляет писатель с уставшим достоинством.
Старушка выдёргивает волосок из уха и морщится, как человек, которого куда больше занимает собственный комфорт, чем судьба классика.
Я и не подозревал, что Некрасов — гений в каждом слове. Но выбора нет.
Я начинаю почти шёпотом:
— «А в поле ветер свищет…»
Они вслушиваются.
Старушка хмурится, будто сверяет строки с внутренним каталогом.
Профессор наклоняется чуть ближе — уже не с холодной уверенностью, а с интересом.
Писатель едва заметно грозит мне пальцем: не заходи слишком далеко. Но молчит.
Я читаю ровно. Внутри холод, но голос не дрожит.
Поняли ли они, что стих — мой? Сомневаюсь. У Некрасова томов пятнадцать, и вряд ли кто-то из присутствующих держал перед глазами все.
Когда я заканчиваю, тишина длится долю секунды, но кажется вечностью.
— Хорошо, — говорит старушка, медленно кивая.
— Четвёрка.
Я выхожу, и воздух в коридоре кажется теплее. Руки дрожат — не от страха, а от неожиданного облегчения и странной гордости.
Лишь годы спустя я понял, что сошлось сразу два эффекта.
С моей стороны — чистое безрассудство: выдавать своё за Некрасова, не представляя масштаба дерзости. Сейчас бы я так не рискнул.
С их стороны — равнодушие комиссии, для которой экзамен был не разговором о литературе, а пустой формальностью.
Им, по правде сказать, было всё равно.
Им просто было наплевать на Некрасова.
Стих, который я прочитал
В поле ветер свищет,
Старый клён скрипит.
Под забором нищий
Безразлично спит.
Он продрог до нитки —
Шутка ли, мороз!
Хлопает калитка,
Лает старый пёс.
В щелях узкой будки
Нежится тепло,
А бродяге — жутко,
Ночью так темно.
Почему ж усмешка
На его губах?
Снится ему печка,
Тёплая изба.
14 ноября 2025, стихотворение 1977
14.11.2025 20:50
Разнообразие звуков дождя
В тот вечер мне нужно было внимательно разобраться с внушительной кипой документов. Но мне все время что-нибудь мешало сосредоточиться. Сказывалась усталость, скопившаяся к концу недели. Часто звонил телефон. Коллеги заглядывали с пустяковыми вопросами. Офисная перегородка из гипсокартона охотно пропускала звуки соседних помещений, там кто-то ругался по телефону, долетали фрагменты неприятной музыки. В коридоре громко спорили.
Нужно было что-то предпринять. И я нашел выход — позвонил приятелю, который редко пользовался своим кабинетом в мансардном этаже и попросил разрешить мне поработать там. По моим расчетам на этом этаже никого или почти никого не было. Рабочие, перманентно чинившие крышу, верно ушли — ибо, дождь.
Я взял толстую стопку бумаг, ноут и лоток с карандашами и маркерами.
Нужно быть чрезвычайно отважным,
Чтобы снова суметь рискнуть
Утонуть
В океане чернильно-бумажном?
Разгребая словесную муть
По гулкому полутемному коридору — я так и не разобрался с двумя дюжинами выключателей в его начале, я прошел в дальний конец этажа.
Разложил на огромном столе документы, подключил адаптер компа, достал из кармана мышь (показалось, что где-то скребётся ее тезка). Сел за стол. И, оказалось, что не так-то здесь и тихо. Может быть, тихо было бы, но шел дождь, и его капли добывали из всего приятнейшие звуки. Однако, если там, внизу, звуки мешали вторгающимися толчками, то здесь, наоборот, втягивали в музыкальное действо, предлагая заслушаться все отложив (работа сегодня определенно не задавалась) и прикрыв глаза. Казалось, на крыше располагается целый оркестр:
— мансардный этаж опоясывал узенький балкон, на который из кабинета выхода не было (а то бы я непременно вышел), когда капли попадали на перила, приваренные, вероятно, к балконному остову, то низкий звон, по металлу балок, уходил в самую сердцевину стен, озвучивая все пространство;
— распределенная по крыше ударная установка состояла из десятка разного диаметра конических жестяных крышечек над трубами вентиляции;
— партию струнных исполнял леер крыши, сваренный из стальных стержней разного сечения, и еще были антенны с резонаторными оттяжками из тонких стальных тросов;
— деревянные ударные были представлены досками и фанерой, заботливо оставленными на крыше строителями;
— белый шум обыгрывался того же цвета армированной строительной пленкой, закрывавшей прорехи в бесконечно латаемой крыше;
— басовые барабаны в этой драм-машине исполнялись широким плоским коробом воздуховода и корпусом большого кондиционера;
— и была еще "поющая чаша" (медная, что ли? бронзовая?), видимо, над одной из больших кирпичных труб старых печных дымоходов.
Текст подслушивая дождя
Через щель в приоткрытых ставнях
Я отчетливо понимал,
Кто вторичен и кто тут главный
Я отпустил винт, удерживающий спинку относительно вертикально, откинулся в кресле и слушал, слушал, слушал с удовольствием, которое помню и сейчас.
Нужно было что-то предпринять. И я нашел выход — позвонил приятелю, который редко пользовался своим кабинетом в мансардном этаже и попросил разрешить мне поработать там. По моим расчетам на этом этаже никого или почти никого не было. Рабочие, перманентно чинившие крышу, верно ушли — ибо, дождь.
Я взял толстую стопку бумаг, ноут и лоток с карандашами и маркерами.
Нужно быть чрезвычайно отважным,
Чтобы снова суметь рискнуть
Утонуть
В океане чернильно-бумажном?
Разгребая словесную муть
По гулкому полутемному коридору — я так и не разобрался с двумя дюжинами выключателей в его начале, я прошел в дальний конец этажа.
Разложил на огромном столе документы, подключил адаптер компа, достал из кармана мышь (показалось, что где-то скребётся ее тезка). Сел за стол. И, оказалось, что не так-то здесь и тихо. Может быть, тихо было бы, но шел дождь, и его капли добывали из всего приятнейшие звуки. Однако, если там, внизу, звуки мешали вторгающимися толчками, то здесь, наоборот, втягивали в музыкальное действо, предлагая заслушаться все отложив (работа сегодня определенно не задавалась) и прикрыв глаза. Казалось, на крыше располагается целый оркестр:
— мансардный этаж опоясывал узенький балкон, на который из кабинета выхода не было (а то бы я непременно вышел), когда капли попадали на перила, приваренные, вероятно, к балконному остову, то низкий звон, по металлу балок, уходил в самую сердцевину стен, озвучивая все пространство;
— распределенная по крыше ударная установка состояла из десятка разного диаметра конических жестяных крышечек над трубами вентиляции;
— партию струнных исполнял леер крыши, сваренный из стальных стержней разного сечения, и еще были антенны с резонаторными оттяжками из тонких стальных тросов;
— деревянные ударные были представлены досками и фанерой, заботливо оставленными на крыше строителями;
— белый шум обыгрывался того же цвета армированной строительной пленкой, закрывавшей прорехи в бесконечно латаемой крыше;
— басовые барабаны в этой драм-машине исполнялись широким плоским коробом воздуховода и корпусом большого кондиционера;
— и была еще "поющая чаша" (медная, что ли? бронзовая?), видимо, над одной из больших кирпичных труб старых печных дымоходов.
Текст подслушивая дождя
Через щель в приоткрытых ставнях
Я отчетливо понимал,
Кто вторичен и кто тут главный
Я отпустил винт, удерживающий спинку относительно вертикально, откинулся в кресле и слушал, слушал, слушал с удовольствием, которое помню и сейчас.
13.11.2025 08:04
О простоте
Не заезжай с другой стороны, а будь прост. В этой простоте – сила необузданной реки, прокладывающей себе путь сквозь скалы предрассудков и наносного блеска. Простота – это как огонь, высеченный из кремня искреннего сердца, согревающий и освещающий путь сквозь дебри лжи и манипуляций.
Откажись от витиеватых фраз, словно от тяжелой брони, сковывающей движения души. Будь как зеркало, отражающее истину без искажений и прикрас. Пусть каждое слово будет подобно стреле, выпущенной из лука правды, летящей точно в цель.
В мире, где лицемерие цветет пышным цветом, простота – это глоток свежего воздуха, оазис надежды в пустыне фальши. Она подобна розе, распускающейся сквозь асфальт, напоминая о вечных ценностях, которые ничто не способно уничтожить.
Не прячься за масками сложных слов и замысловатых конструкций. Открой свое сердце, позволь своим мыслям течь свободно, как горный ручей. Простота – это не признак слабости, а скорее высшее проявление мудрости, умение видеть суть вещей и говорить о них без обиняков.
"Будьте как дети", – говорили мудрецы. В этой детской непосредственности – ключ к пониманию мира и самих себя. Не усложняйте то, что просто, и тогда истина откроется вам во всей своей красе.
Откажись от витиеватых фраз, словно от тяжелой брони, сковывающей движения души. Будь как зеркало, отражающее истину без искажений и прикрас. Пусть каждое слово будет подобно стреле, выпущенной из лука правды, летящей точно в цель.
В мире, где лицемерие цветет пышным цветом, простота – это глоток свежего воздуха, оазис надежды в пустыне фальши. Она подобна розе, распускающейся сквозь асфальт, напоминая о вечных ценностях, которые ничто не способно уничтожить.
Не прячься за масками сложных слов и замысловатых конструкций. Открой свое сердце, позволь своим мыслям течь свободно, как горный ручей. Простота – это не признак слабости, а скорее высшее проявление мудрости, умение видеть суть вещей и говорить о них без обиняков.
"Будьте как дети", – говорили мудрецы. В этой детской непосредственности – ключ к пониманию мира и самих себя. Не усложняйте то, что просто, и тогда истина откроется вам во всей своей красе.
09.11.2025 20:53
Откуда берётся дождь?
(Микроскопические рассказики)
... Дедушка! .. А, дедушка!
... Чего тебе Жоржик? ..
... — Я хотел бы знать, откуда у нас во дворе появляется дождик? — ответил 5-летний мальчик.
... — Дождь идёт из облаков.
... — А что такое облака?
... — Облака — это туман, а туман всё равно, что пар, а пар — это вода.
... — А откуда же берётся вода?
... — Вода уходит в воздух из морей, из рек, из болот, из родников, из земли и, совершенно невидимо для людей делается паром. Чем больше нагревают солнечные лучи всё вокруг, тем скорее вода становится паром.
...— А почему это, дедушка, иногда на небе так много облаков, а нет ни одной капли дождя?
... — Потому что, Жоржик, дождевые капельки высыхают, не достигнув земли; это бывает лишь в тех случаях, когда воздух внизу тёплый: капельки опять превращаются в пар и летят назад к облакам. А если внизу воздух сырой, то капли долетают до земли.
... — Благодарю тебя, дедушка! .. Мне всё понятно стало! Теперь пойду сестрёнке Анечке всё расскажу, пусть удивится! ..
... Дедушка! .. А, дедушка!
... Чего тебе Жоржик? ..
... — Я хотел бы знать, откуда у нас во дворе появляется дождик? — ответил 5-летний мальчик.
... — Дождь идёт из облаков.
... — А что такое облака?
... — Облака — это туман, а туман всё равно, что пар, а пар — это вода.
... — А откуда же берётся вода?
... — Вода уходит в воздух из морей, из рек, из болот, из родников, из земли и, совершенно невидимо для людей делается паром. Чем больше нагревают солнечные лучи всё вокруг, тем скорее вода становится паром.
...— А почему это, дедушка, иногда на небе так много облаков, а нет ни одной капли дождя?
... — Потому что, Жоржик, дождевые капельки высыхают, не достигнув земли; это бывает лишь в тех случаях, когда воздух внизу тёплый: капельки опять превращаются в пар и летят назад к облакам. А если внизу воздух сырой, то капли долетают до земли.
... — Благодарю тебя, дедушка! .. Мне всё понятно стало! Теперь пойду сестрёнке Анечке всё расскажу, пусть удивится! ..
04.11.2025 14:03
Рябина
Тишина в доме была по-настоящему звонкой и хрупкой, словно первый лёд. Аксинья стояла у окна, её пальцы сами собой перебирали нитку алых бусин на шее.
Бусины были тёплыми, гладкими, точно живые. Это тепло рождало в памяти давний образ: седая голова батюшки, склонённая над ней.
Аксинья помнила тот день, когда ей исполнилось десять. Тогда батюшка подозвал её, взял за подбородок ладонью, шершавой от работы, и сказал тихо: «Пришла пора, Аксиньюшка». Достал суконную тряпицу, развернул бережно. На материи лежала нитка алых бусин, похожих на ягоды рябины, схваченные инеем.
Аксинья не помнила матери. Та умерла в родах, и батюшка взял на себя заботу о дочери, не перекладывая её на чужие плечи, растил один. А бусины припрятал, хранил и ждал. Ждал этого дня, когда Аксинья повзрослеет и сможет понять, как дорог подарок, что так бережно был храним, ведь кроме этих бус, в память о матушке ничего и не осталось.
«Чтобы часть её души с тобой всегда была, — пояснил он, завязывая застёжку на её тонкой шее. — Чтобы её тепло к тебе перешло».
Теперь, спустя годы, стоило Аксиньи прикоснуться к бусам, как она могла почувствовать связь с той незнакомой жизнью, навсегда оставшейся тихой печалью в её сердце.
Воспоминание растаяло, оставив на ладони тепло, а в доме — ту самую звонкую тишину. Вздохнув, Аксинья отвязала заскорузлый рукомойник, плеснула в него воды из кадки, чтобы умыться, стряхнуть сон да грусть. Потом затопила печь; острая щепа весело затрещала в тёмной утробе, обещая скромное тепло на день.
Затем взяла коромысло, пустые вёдра — пора по воду. Утро за окном было ясным, хрустальным. Солнце только-только поднималось над лесом, и длинные тени лежали на росистой траве синими кружевами. Воздух звенел от свежести, где-то совсем рядом тенькала синица.
Дорога шла под гору, мимо покосившихся плетней. Вода в реке в эту пору особенно студёная, прозрачная, и парок от неё поднимался лёгкой дымкой. Аксинья уже зачерпнула полное ведро, как вдруг конский топот разрезал утреннюю тишину. Редкий звук для их глухого места.
Она выпрямилась. На тропинке, у самого края обрывистого берега, возник всадник. Конь под ним был вороной, беспокойный, храпящий паром. А сам юноша — незнакомый, лицом бледный, усталый, но статный. Одежда на нём была городская, дорогая, только пыльная от дальней дороги. Он осадил коня и взглянул на неё. Взгляд был острым, пронзительным, не глядел, а резал.
— Девица, — голос у него оказался глуховатым и тихим. — Дай, ради Христа, напиться. Горло пересохло.
Аксинья молча, не сводя с него глаз, взяла ведро и, придерживая одной рукой под тяжёлое дно, подняла повыше, протянув его всаднику.
Тот, не слезая с седла, низко наклонился, взялся одной рукой за дужку и зачерпнул воду горстью. Пил жадно, а сам исподлобья, внимательными глазами, посматривал на Аксинью. Напившись, опустил ведро; пальцы их коснулись, и на миг в воздухе повисло что-то напряжённое, хрупкое, будто тонкая паутина, которую вот-вот порвёт ветер.
Аксинья вздрогнула — вот так ни с чего, — а пальцы словно обожгло в том месте, где их коснулся незнакомец.
— Как звать-то тебя? — вдруг спросил он.
— Да пошто тебе?
— А как пошто? Вдруг сватов решу засылать.
— Так сразу и сватов? Да может, ты лихой человек, а может, я тебе не пара.
Незнакомец засмеялся и, вожжая, вдавил каблуки в упругий живот коня, и тот, вздыбившись на мгновение, помчался.
— Свидимся! — обещание эхом разлетелось над рекой, над полем и полетело вдогонку за всадником.
А Аксинья осталась стоять и смотреть вслед. Одна-одинешенька, тонкая, словно рябина, пытаясь унять сердце, повторяющее, как заклинание: «Свидимся!»
И потянулись дни ожидания, каждый похожий на другой. Но сквозь гулкую пустоту одиночества вдруг пробился звонкий щебет — светлый и нежный. Так бывает в студёную пору, когда морозную, хрустальную тишину внезапно рвёт короткое, жизнеутверждающее синичье пение. Аксинья поймала себя на мысли, что лицо её озаряется улыбкой, стоило лишь вспомнить взгляд тех чёрных, проницательных глаз.
Запали они ей в душу, засели занозой, до боли, до нарыва. Вроде как мелочь, да болит и гложет так, что мочи нет. Аксинья накинула душегрею и вышла во двор, к рябине, унять стук сердца. Прислонилась виском к прохладной коре, как делала уже это не один раз. Кора дерева была шершавой и прохладной, будто вобравшей в себя весь ночной холод.
Аксинья обняла ствол дерева и закрыла глаза. Под ладонями он казался живым — неровным, дышащим. Лёгкий ветер шевелил листья над головой. Аксинья сделала несколько глубоких вдохов — и дрожь в руках стихла, а в груди вместо сжавшегося комка вновь появилось место для лёгкости и девичьих мечтаний. Рябина стояла немым стражем, принимая её молчаливую боль и возвращая ей ту крепкую, горьковатую ясность, что таилась в самой её сердцевине.
— Спасибо, матушка, — прошептала она.
И тут же, словно в ответ, с ветки дерева сорвалась тяжёлая кисть ягод и упала к ногам, рассыпавшись алым бисером по земле. Аксинья вздрогнула. Сердце ёкнуло — то ли от неожиданности, то ли от предчувствия. «К добру ли, к худу?» — мелькнуло в голове. — Да будь что будет.
***
Весна пришла неожиданно. Аксинья, собравшись по воду, распахнула дверь и застыла на пороге. Свежий ветер донёсся до неё лёгким и тягучим ароматом освобождающейся от бремени земли. Воздух был насыщен влагой от тающего снега и горчил смолистым запахом набухшей коры. Аксинья сделала глубокий вдох и посмотрела туда, где горизонт уже окрашивался слабыми лучами восходящего солнца.
Проходя мимо рябины, она опустила вёдра на землю и прижалась ладонями к гладкому стволу. Из-под коры исходило тепло. Дерево ещё спало, но от него веяло бесконечно живым, полным надежды ароматом, обещавшим ежегодное обновление и саму возможность жизни.
И тут, как в прошлый раз, совершенно ниоткуда возник и стал нарастать конский топот. Аксинья рванулась за ствол, стараясь унять дрожь. Она и сама не понимала, откуда взялась эта уверенность, что судьба наконец откликнулась на её зов. Уверенность, что она снова увидит всадника на вороном коне, о котором думала все эти долгие зимние месяцы.
— Эй, краса ненаглядная, от кого это ты притаилась? Неужели от меня? — услышала Аксинья уже знакомый голос.
— Я и не прячусь вовсе, — вышла Аксинья из-за рябины, стараясь скрыть, как от долгожданной встречи вспыхнули и зарделись её щёки.
— Вот, как и обещал, я вернулся, — всадник перекинул ногу через круп коня и легко спрыгнул на землю. Он похлопал по шее вороного жеребца, который яростно вращал глазами и нервно вскидывал голову, разгорячённый быстрой ездой, накинул поводья на забор. Поправив шапку, незнакомец направился к Аксинье. Та, стараясь выровнять дыхание, во все глаза смотрела, с какой неспешной грацией ему давались эти простые движения.
— Мы с тобой так и не познакомились, — продолжил незнакомец. — Златояр.
— Аксинья, — быстро выпалила она, словно спохватившись, и тут же смутилась собственной поспешности. — Господи, что ж это я? Дорогого гостя в избу не зову, да что мы тут на ветру-то стоим!
— Значит, дорогого? — блеснули его глаза.
Аксинья же снова вспыхнула — на этот раз от собственной оплошности, от того, с какой лёгкостью и простотой она ему открылась.
Златояр уже было шагнул на двор, но вдруг лицо его исказилось гримасой, словно от сильной боли. Он резко отпрянул назад, согнулся пополам, упёршись руками в колени. Затем, пытаясь сгладить неловкость, засмеялся и хитро прищурился.
— Ох, да негоже добру молодцу вот так, с порога, к девице в избу ломиться. Что люди честные подумать могут? Ты вот что, приходи по вечерней зорьке к реке.
С этими словами он отвязал коня, вскочил в седло и, стегнув его плёткой, во весь опор поскакал прочь. Аксинья не успела и слова молвить в ответ. Выскочив за калитку, она проводила взглядом удалявшегося всадника.
— Приду... — прошептала она ему вослед.
***
Аксинья смотрела, как река разъедает некогда крепкий и белый лёд, намывая чёрными пятнами полыньи. «Скоро совсем сломает», — думала она. Смотрела, как солнце, устраиваясь на ночлег, стелет по небу красный атлас на белые пуховые перины облаков. Оно было красное, как ягоды рябины, как бусины на её тонкой шее. Она машинально потрогала их рукой, словно ища защиты.
Стоять одной у реки в этот час было и страшно, и зябко, а Златояр всё не появлялся. «Обманул», — ёкнуло внутри. «Да и то верно, — с горечью подумала Аксинья. — С чего бы это вдруг счастью на мою долю перепасть? Не было его никогда, и вдруг — на, пользуйся».
Постояв ещё минуту и печально вздохнув, она отвернулась от заката — и упёрлась взглядом в мужскую грудь.
— Да отчего же так горько, зорька моя? — засмеялся Златояр. — Ты уж прости, дела задержали.
Он сделал попытку обнять её, но, словно передумав, лишь смотрел сверху вниз своим хитрющим взглядом, отмечая, как щёки её расцветают пунцовым румянцем.
А Аксинья, преодолев робость, подняла глаза — и обомлела. Так она и стояла, впиваясь взглядом в того, по кому так ныло сердце. Сползающий закат окрашивал его профиль в багрянец, и тот же огонь плясал в его глазах — колких, светлых, словно первый лёд на лесном ручье. В них плавилась насмешка, но где-то в глубине, на самом дне, тлела чужая, незнакомая ей боль. Эти глаза видели иные дали, неведомые Аксинье, и теперь смотрели на неё с любопытством, с каким разглядывают редкую безделицу, — с восхищением и благоговением.
Смуглая кожа была испещрена морщинками у глаз — от смеха ли, от ветра ли, — а в уголках губ таилась привычка улыбаться без повода. Тёмные волосы, выгоревшие на солнце до цвета мёда, непослушной прядью выбивались из-под шапки. Он был похож на своего вороного коня — такой же статный, горячий, яростный. В нём чувствовалась та же непокорная сила.
Златояр. Имя обжигало, словно раскалённый уголь. Злато ярое, жаркое, опасное.
— Долго ль собираешься молчать? — нарушил он тишину, и в его голосе, как и во взгляде, играли тёплые, насмешливые нотки.
Аксинья не ответила. Она стояла, смотрела и цвела — счастьем, переполнявшим сердце, и алым цветом на девичьих щеках.
С той встречи у реки и началась её новая история, чистая, как первый снег. Златояр появлялся с закатом. Его ухаживания были стремительными и настойчивыми; он не просил — он завоёвывал её мысли, её сердце. И Аксинья сдавалась без боя. Её мир сузился до промежутков между их встречами, до ожидания его шагов; она тонула в омуте его колдовских глаз.
***
Свадьба была скорой и шумной. Златояр, у которого не было ни рода, ни племени, справил её с такой щедростью, что у всей деревни закружились головы. Аксинья сидела в горнице, в красном сарафане, и сквозь фату смотрела на своего суженого. Как же пело её сердце! А на дворе гулял сентябрь во всей пышной красе, листья только-только начали желтеть. Лишь рябина стояла, опустив ветви к земле под тяжестью алых ягод, и тихо дрожала.
В первую же брачную ночь, когда в доме воцарилась тишина, Златояр подошёл к Аксинье. Но не с лаской. Его глаза сияли холодным светом.
— Теперь ты моя, Аксиньюшка, — прошептал он, и его пальцы коснулись её висков. — Моя... Не отводи глаз. Смотри...
И тут она почувствовала, как нечто странное и тягучее потекло из неё. Не тепло, а некое золотое сияние, сама жизненная сила, что пульсировала в её жилах, стала вытекать и впитываться в него. Она хотела крикнуть, но не могла и пошевелиться. Она видела, как разглаживаются морщинки у его глаз, как загорается изнутри кожа, как проясняется взгляд. Он не просто брал её молодость — он пил её светлую душу.
Когда он отпустил её, она в изнеможении рухнула на подушки. А он стоял у окна, помолодевший и сияющий, и смотрел на потемневшее небо.
— Спи, — сказал он безразлично. — Тебе нужно беречь силы. Для нашего чада.
С этими словами он вышел. Аксинья уткнулась лицом в подушку, и её затрясло от беззвучных рыданий. На душе было горько и тошнотворно — от обмана, от страха, от леденящего одиночества. Куда бежать? Кто поверит? «Ах, матушка...» — прошептала она в пустоту.
***
Беременность наступила быстро. Аксинья и радовалась, и страшилась одновременно: что будет с её ребёнком? Что будет с ней? С каждым днём она угасала — не от болезни, а от странного, медленного истощения. Щёки впали, взгляд потух, будто кто-то выпивал её по капле. А Златояр цвёл. Он был подобен майскому утру — полный сил и ослепительной красоты. Порой по ночам он продолжал своё чёрное дело, вытягивая из неё энергию, необходимую для поддержания этого бессмертного облика.
Однажды, когда он уехал по своим тёмным делам, Аксинья, уже с трудом передвигая ноги, вышла во двор и припала к рябине. Кора была шершавой и прохладной, но стоило ей прикоснуться, как по дереву пробежала лёгкая дрожь. Девушка подняла голову, чтобы увидеть небо сквозь резную зелень листвы. То ли от ветра, то ли от иной причины ветви над ней зашелестели, и Аксинье почудился тихий голос, знакомый до слёз — голос из самых сокровенных снов. Голос матери.
— Дитятко моё... — прошептали листья.
Аксинья обхватила ствол руками и прижалась к нему всем телом, закрыв глаза. И тогда ей открылось невиданное: она увидела, как её мать, такая же юная и обманутая, полюбила красавца-колдуна. Увидела, как он женился на ней, чтобы зачать дитя — носителя крови древнего волшебного рода, хранительницами которого были женщины их семьи. Увидела, как он высасывал из матери жизнь, пока та не сбежала, и как она нашла своё недолгое счастье, чтобы умереть в родах. И как её душа, не найдя покоя, воплотилась в рябину, посаженную у дома, — чтобы оберегать дочь.
Бусины на шее Аксиньи вдруг стали горячими, почти обжигающими. Они не просто хранили память — они были оберегом, щитом против его чар. Но слепая любовь ослабила их защиту. Аксинья рухнула на землю под деревом и зарыдала. Правда обожгла её, как удар кнута: не любовь жила в сердце колдуна, а холодный, расчётливый ритуал.
В ту ночь, когда вернулся Златояр, она встретила его не с покорным взглядом. Аксинья стояла у печи, сжимая в руке раскалённую кочергу. Бусины на её шее светились алым светом.
— Знаю, кто ты, — выдохнула она. — И знаю, зачем я тебе.
Удивление мелькнуло в его глазах, но сменилось привычной усмешкой.
— Поздно, зорька моя. Ты связана со мной. И дитя в утробе — моё. Моя вечная сила.
Он шагнул к ней, но Аксинья, собрав последние силы, ударила кочергой по лавке, где лежала его дорожная сумка. На пол выпал маленький тёмный флакон. Он разбился, и по избе разлилось смрадное зелье.
— Ты никогда не получишь моего ребёнка! — крикнула она и, выбежав во двор, бросилась к рябине.
Златояр последовал за ней, его красивое лицо исказила злоба. Но он не мог подойти близко — обережная сила рябины, умноженная решимостью Аксиньи, жгла его, как пламя.
— Проклятие! — рычал он. — Ты погубишь и себя, и дитя! Вернись!
— Лучше смерть, чем быть твоей пищей! — крикнула в ответ Аксинья и, обняв рябину, прижалась к ней щекой.
И случилось чудо. Ствол дерева затрещал, и кора расступилась, словно объятия. Аксинья шагнула в сияние, хлынувшее из его недр, в последний раз оглянулась на того, кого полюбила всем сердцем, — и ствол сомкнулся за ней.
Златояр с воем отчаяния бросился прочь, ибо чувствовал, как его красота и сила таяли, словно воск на огне.
А наутро у рябины нашли младенца — девочку. Рядом лежала нитка красных бусин. Ребёнка забрала к себе бездетная вдова-соседка. А по весне рядом со старой рябиной, с другой стороны, пробился из земли молодой, крепкий побег. Так и стояли две рябины, сплетаясь ветвями, словно обнимались, храня тихую печаль и вечный оберег.
И завязался новый круг. Готовый к новой весне, к новому ветру и к звонкому топоту коня, который когда-нибудь снова разрежет утреннюю тишину.
Бусины были тёплыми, гладкими, точно живые. Это тепло рождало в памяти давний образ: седая голова батюшки, склонённая над ней.
Аксинья помнила тот день, когда ей исполнилось десять. Тогда батюшка подозвал её, взял за подбородок ладонью, шершавой от работы, и сказал тихо: «Пришла пора, Аксиньюшка». Достал суконную тряпицу, развернул бережно. На материи лежала нитка алых бусин, похожих на ягоды рябины, схваченные инеем.
Аксинья не помнила матери. Та умерла в родах, и батюшка взял на себя заботу о дочери, не перекладывая её на чужие плечи, растил один. А бусины припрятал, хранил и ждал. Ждал этого дня, когда Аксинья повзрослеет и сможет понять, как дорог подарок, что так бережно был храним, ведь кроме этих бус, в память о матушке ничего и не осталось.
«Чтобы часть её души с тобой всегда была, — пояснил он, завязывая застёжку на её тонкой шее. — Чтобы её тепло к тебе перешло».
Теперь, спустя годы, стоило Аксиньи прикоснуться к бусам, как она могла почувствовать связь с той незнакомой жизнью, навсегда оставшейся тихой печалью в её сердце.
Воспоминание растаяло, оставив на ладони тепло, а в доме — ту самую звонкую тишину. Вздохнув, Аксинья отвязала заскорузлый рукомойник, плеснула в него воды из кадки, чтобы умыться, стряхнуть сон да грусть. Потом затопила печь; острая щепа весело затрещала в тёмной утробе, обещая скромное тепло на день.
Затем взяла коромысло, пустые вёдра — пора по воду. Утро за окном было ясным, хрустальным. Солнце только-только поднималось над лесом, и длинные тени лежали на росистой траве синими кружевами. Воздух звенел от свежести, где-то совсем рядом тенькала синица.
Дорога шла под гору, мимо покосившихся плетней. Вода в реке в эту пору особенно студёная, прозрачная, и парок от неё поднимался лёгкой дымкой. Аксинья уже зачерпнула полное ведро, как вдруг конский топот разрезал утреннюю тишину. Редкий звук для их глухого места.
Она выпрямилась. На тропинке, у самого края обрывистого берега, возник всадник. Конь под ним был вороной, беспокойный, храпящий паром. А сам юноша — незнакомый, лицом бледный, усталый, но статный. Одежда на нём была городская, дорогая, только пыльная от дальней дороги. Он осадил коня и взглянул на неё. Взгляд был острым, пронзительным, не глядел, а резал.
— Девица, — голос у него оказался глуховатым и тихим. — Дай, ради Христа, напиться. Горло пересохло.
Аксинья молча, не сводя с него глаз, взяла ведро и, придерживая одной рукой под тяжёлое дно, подняла повыше, протянув его всаднику.
Тот, не слезая с седла, низко наклонился, взялся одной рукой за дужку и зачерпнул воду горстью. Пил жадно, а сам исподлобья, внимательными глазами, посматривал на Аксинью. Напившись, опустил ведро; пальцы их коснулись, и на миг в воздухе повисло что-то напряжённое, хрупкое, будто тонкая паутина, которую вот-вот порвёт ветер.
Аксинья вздрогнула — вот так ни с чего, — а пальцы словно обожгло в том месте, где их коснулся незнакомец.
— Как звать-то тебя? — вдруг спросил он.
— Да пошто тебе?
— А как пошто? Вдруг сватов решу засылать.
— Так сразу и сватов? Да может, ты лихой человек, а может, я тебе не пара.
Незнакомец засмеялся и, вожжая, вдавил каблуки в упругий живот коня, и тот, вздыбившись на мгновение, помчался.
— Свидимся! — обещание эхом разлетелось над рекой, над полем и полетело вдогонку за всадником.
А Аксинья осталась стоять и смотреть вслед. Одна-одинешенька, тонкая, словно рябина, пытаясь унять сердце, повторяющее, как заклинание: «Свидимся!»
И потянулись дни ожидания, каждый похожий на другой. Но сквозь гулкую пустоту одиночества вдруг пробился звонкий щебет — светлый и нежный. Так бывает в студёную пору, когда морозную, хрустальную тишину внезапно рвёт короткое, жизнеутверждающее синичье пение. Аксинья поймала себя на мысли, что лицо её озаряется улыбкой, стоило лишь вспомнить взгляд тех чёрных, проницательных глаз.
Запали они ей в душу, засели занозой, до боли, до нарыва. Вроде как мелочь, да болит и гложет так, что мочи нет. Аксинья накинула душегрею и вышла во двор, к рябине, унять стук сердца. Прислонилась виском к прохладной коре, как делала уже это не один раз. Кора дерева была шершавой и прохладной, будто вобравшей в себя весь ночной холод.
Аксинья обняла ствол дерева и закрыла глаза. Под ладонями он казался живым — неровным, дышащим. Лёгкий ветер шевелил листья над головой. Аксинья сделала несколько глубоких вдохов — и дрожь в руках стихла, а в груди вместо сжавшегося комка вновь появилось место для лёгкости и девичьих мечтаний. Рябина стояла немым стражем, принимая её молчаливую боль и возвращая ей ту крепкую, горьковатую ясность, что таилась в самой её сердцевине.
— Спасибо, матушка, — прошептала она.
И тут же, словно в ответ, с ветки дерева сорвалась тяжёлая кисть ягод и упала к ногам, рассыпавшись алым бисером по земле. Аксинья вздрогнула. Сердце ёкнуло — то ли от неожиданности, то ли от предчувствия. «К добру ли, к худу?» — мелькнуло в голове. — Да будь что будет.
***
Весна пришла неожиданно. Аксинья, собравшись по воду, распахнула дверь и застыла на пороге. Свежий ветер донёсся до неё лёгким и тягучим ароматом освобождающейся от бремени земли. Воздух был насыщен влагой от тающего снега и горчил смолистым запахом набухшей коры. Аксинья сделала глубокий вдох и посмотрела туда, где горизонт уже окрашивался слабыми лучами восходящего солнца.
Проходя мимо рябины, она опустила вёдра на землю и прижалась ладонями к гладкому стволу. Из-под коры исходило тепло. Дерево ещё спало, но от него веяло бесконечно живым, полным надежды ароматом, обещавшим ежегодное обновление и саму возможность жизни.
И тут, как в прошлый раз, совершенно ниоткуда возник и стал нарастать конский топот. Аксинья рванулась за ствол, стараясь унять дрожь. Она и сама не понимала, откуда взялась эта уверенность, что судьба наконец откликнулась на её зов. Уверенность, что она снова увидит всадника на вороном коне, о котором думала все эти долгие зимние месяцы.
— Эй, краса ненаглядная, от кого это ты притаилась? Неужели от меня? — услышала Аксинья уже знакомый голос.
— Я и не прячусь вовсе, — вышла Аксинья из-за рябины, стараясь скрыть, как от долгожданной встречи вспыхнули и зарделись её щёки.
— Вот, как и обещал, я вернулся, — всадник перекинул ногу через круп коня и легко спрыгнул на землю. Он похлопал по шее вороного жеребца, который яростно вращал глазами и нервно вскидывал голову, разгорячённый быстрой ездой, накинул поводья на забор. Поправив шапку, незнакомец направился к Аксинье. Та, стараясь выровнять дыхание, во все глаза смотрела, с какой неспешной грацией ему давались эти простые движения.
— Мы с тобой так и не познакомились, — продолжил незнакомец. — Златояр.
— Аксинья, — быстро выпалила она, словно спохватившись, и тут же смутилась собственной поспешности. — Господи, что ж это я? Дорогого гостя в избу не зову, да что мы тут на ветру-то стоим!
— Значит, дорогого? — блеснули его глаза.
Аксинья же снова вспыхнула — на этот раз от собственной оплошности, от того, с какой лёгкостью и простотой она ему открылась.
Златояр уже было шагнул на двор, но вдруг лицо его исказилось гримасой, словно от сильной боли. Он резко отпрянул назад, согнулся пополам, упёршись руками в колени. Затем, пытаясь сгладить неловкость, засмеялся и хитро прищурился.
— Ох, да негоже добру молодцу вот так, с порога, к девице в избу ломиться. Что люди честные подумать могут? Ты вот что, приходи по вечерней зорьке к реке.
С этими словами он отвязал коня, вскочил в седло и, стегнув его плёткой, во весь опор поскакал прочь. Аксинья не успела и слова молвить в ответ. Выскочив за калитку, она проводила взглядом удалявшегося всадника.
— Приду... — прошептала она ему вослед.
***
Аксинья смотрела, как река разъедает некогда крепкий и белый лёд, намывая чёрными пятнами полыньи. «Скоро совсем сломает», — думала она. Смотрела, как солнце, устраиваясь на ночлег, стелет по небу красный атлас на белые пуховые перины облаков. Оно было красное, как ягоды рябины, как бусины на её тонкой шее. Она машинально потрогала их рукой, словно ища защиты.
Стоять одной у реки в этот час было и страшно, и зябко, а Златояр всё не появлялся. «Обманул», — ёкнуло внутри. «Да и то верно, — с горечью подумала Аксинья. — С чего бы это вдруг счастью на мою долю перепасть? Не было его никогда, и вдруг — на, пользуйся».
Постояв ещё минуту и печально вздохнув, она отвернулась от заката — и упёрлась взглядом в мужскую грудь.
— Да отчего же так горько, зорька моя? — засмеялся Златояр. — Ты уж прости, дела задержали.
Он сделал попытку обнять её, но, словно передумав, лишь смотрел сверху вниз своим хитрющим взглядом, отмечая, как щёки её расцветают пунцовым румянцем.
А Аксинья, преодолев робость, подняла глаза — и обомлела. Так она и стояла, впиваясь взглядом в того, по кому так ныло сердце. Сползающий закат окрашивал его профиль в багрянец, и тот же огонь плясал в его глазах — колких, светлых, словно первый лёд на лесном ручье. В них плавилась насмешка, но где-то в глубине, на самом дне, тлела чужая, незнакомая ей боль. Эти глаза видели иные дали, неведомые Аксинье, и теперь смотрели на неё с любопытством, с каким разглядывают редкую безделицу, — с восхищением и благоговением.
Смуглая кожа была испещрена морщинками у глаз — от смеха ли, от ветра ли, — а в уголках губ таилась привычка улыбаться без повода. Тёмные волосы, выгоревшие на солнце до цвета мёда, непослушной прядью выбивались из-под шапки. Он был похож на своего вороного коня — такой же статный, горячий, яростный. В нём чувствовалась та же непокорная сила.
Златояр. Имя обжигало, словно раскалённый уголь. Злато ярое, жаркое, опасное.
— Долго ль собираешься молчать? — нарушил он тишину, и в его голосе, как и во взгляде, играли тёплые, насмешливые нотки.
Аксинья не ответила. Она стояла, смотрела и цвела — счастьем, переполнявшим сердце, и алым цветом на девичьих щеках.
С той встречи у реки и началась её новая история, чистая, как первый снег. Златояр появлялся с закатом. Его ухаживания были стремительными и настойчивыми; он не просил — он завоёвывал её мысли, её сердце. И Аксинья сдавалась без боя. Её мир сузился до промежутков между их встречами, до ожидания его шагов; она тонула в омуте его колдовских глаз.
***
Свадьба была скорой и шумной. Златояр, у которого не было ни рода, ни племени, справил её с такой щедростью, что у всей деревни закружились головы. Аксинья сидела в горнице, в красном сарафане, и сквозь фату смотрела на своего суженого. Как же пело её сердце! А на дворе гулял сентябрь во всей пышной красе, листья только-только начали желтеть. Лишь рябина стояла, опустив ветви к земле под тяжестью алых ягод, и тихо дрожала.
В первую же брачную ночь, когда в доме воцарилась тишина, Златояр подошёл к Аксинье. Но не с лаской. Его глаза сияли холодным светом.
— Теперь ты моя, Аксиньюшка, — прошептал он, и его пальцы коснулись её висков. — Моя... Не отводи глаз. Смотри...
И тут она почувствовала, как нечто странное и тягучее потекло из неё. Не тепло, а некое золотое сияние, сама жизненная сила, что пульсировала в её жилах, стала вытекать и впитываться в него. Она хотела крикнуть, но не могла и пошевелиться. Она видела, как разглаживаются морщинки у его глаз, как загорается изнутри кожа, как проясняется взгляд. Он не просто брал её молодость — он пил её светлую душу.
Когда он отпустил её, она в изнеможении рухнула на подушки. А он стоял у окна, помолодевший и сияющий, и смотрел на потемневшее небо.
— Спи, — сказал он безразлично. — Тебе нужно беречь силы. Для нашего чада.
С этими словами он вышел. Аксинья уткнулась лицом в подушку, и её затрясло от беззвучных рыданий. На душе было горько и тошнотворно — от обмана, от страха, от леденящего одиночества. Куда бежать? Кто поверит? «Ах, матушка...» — прошептала она в пустоту.
***
Беременность наступила быстро. Аксинья и радовалась, и страшилась одновременно: что будет с её ребёнком? Что будет с ней? С каждым днём она угасала — не от болезни, а от странного, медленного истощения. Щёки впали, взгляд потух, будто кто-то выпивал её по капле. А Златояр цвёл. Он был подобен майскому утру — полный сил и ослепительной красоты. Порой по ночам он продолжал своё чёрное дело, вытягивая из неё энергию, необходимую для поддержания этого бессмертного облика.
Однажды, когда он уехал по своим тёмным делам, Аксинья, уже с трудом передвигая ноги, вышла во двор и припала к рябине. Кора была шершавой и прохладной, но стоило ей прикоснуться, как по дереву пробежала лёгкая дрожь. Девушка подняла голову, чтобы увидеть небо сквозь резную зелень листвы. То ли от ветра, то ли от иной причины ветви над ней зашелестели, и Аксинье почудился тихий голос, знакомый до слёз — голос из самых сокровенных снов. Голос матери.
— Дитятко моё... — прошептали листья.
Аксинья обхватила ствол руками и прижалась к нему всем телом, закрыв глаза. И тогда ей открылось невиданное: она увидела, как её мать, такая же юная и обманутая, полюбила красавца-колдуна. Увидела, как он женился на ней, чтобы зачать дитя — носителя крови древнего волшебного рода, хранительницами которого были женщины их семьи. Увидела, как он высасывал из матери жизнь, пока та не сбежала, и как она нашла своё недолгое счастье, чтобы умереть в родах. И как её душа, не найдя покоя, воплотилась в рябину, посаженную у дома, — чтобы оберегать дочь.
Бусины на шее Аксиньи вдруг стали горячими, почти обжигающими. Они не просто хранили память — они были оберегом, щитом против его чар. Но слепая любовь ослабила их защиту. Аксинья рухнула на землю под деревом и зарыдала. Правда обожгла её, как удар кнута: не любовь жила в сердце колдуна, а холодный, расчётливый ритуал.
В ту ночь, когда вернулся Златояр, она встретила его не с покорным взглядом. Аксинья стояла у печи, сжимая в руке раскалённую кочергу. Бусины на её шее светились алым светом.
— Знаю, кто ты, — выдохнула она. — И знаю, зачем я тебе.
Удивление мелькнуло в его глазах, но сменилось привычной усмешкой.
— Поздно, зорька моя. Ты связана со мной. И дитя в утробе — моё. Моя вечная сила.
Он шагнул к ней, но Аксинья, собрав последние силы, ударила кочергой по лавке, где лежала его дорожная сумка. На пол выпал маленький тёмный флакон. Он разбился, и по избе разлилось смрадное зелье.
— Ты никогда не получишь моего ребёнка! — крикнула она и, выбежав во двор, бросилась к рябине.
Златояр последовал за ней, его красивое лицо исказила злоба. Но он не мог подойти близко — обережная сила рябины, умноженная решимостью Аксиньи, жгла его, как пламя.
— Проклятие! — рычал он. — Ты погубишь и себя, и дитя! Вернись!
— Лучше смерть, чем быть твоей пищей! — крикнула в ответ Аксинья и, обняв рябину, прижалась к ней щекой.
И случилось чудо. Ствол дерева затрещал, и кора расступилась, словно объятия. Аксинья шагнула в сияние, хлынувшее из его недр, в последний раз оглянулась на того, кого полюбила всем сердцем, — и ствол сомкнулся за ней.
Златояр с воем отчаяния бросился прочь, ибо чувствовал, как его красота и сила таяли, словно воск на огне.
А наутро у рябины нашли младенца — девочку. Рядом лежала нитка красных бусин. Ребёнка забрала к себе бездетная вдова-соседка. А по весне рядом со старой рябиной, с другой стороны, пробился из земли молодой, крепкий побег. Так и стояли две рябины, сплетаясь ветвями, словно обнимались, храня тихую печаль и вечный оберег.
И завязался новый круг. Готовый к новой весне, к новому ветру и к звонкому топоту коня, который когда-нибудь снова разрежет утреннюю тишину.
03.11.2025 21:32
Пословицы и поговорки в жанре ххх
Пошлые пословицы и поговорки (18+)
Контент неприличной мудрости
______________________________
***************************
Лучше сто раз потыкать, чем один раз - потрогать.
Спелое тело гуляет смело.
С кем упала, с тем пропала.
Кого подцепишь, с тем не проживёшь.
У кого рано встаёт, тому - богиня даёт.
Скорострел везде посмел.
Языком не торопись, а телом поспешай.
Лучше – просто, чем – не туда.
Любишь кувыркаться, люби и детей на саночках возить.
Не подмажешь - не полезет.
Любимой – время, а телу – час.
На что напоролась, с тем и попоролась.
С милым рай и в массаже.
Мал заводник, да долог.
Тише залезешь, дольше – не разбудишь.
Милые бранятся – в постели тешатся.
Больная голова - руке покоя не даёт.
Чем меньше женщину мы любим, тем больше любим – онанизм.
Баба сверху, кобелю - легче.
Семь раз отмерь, один раз - покажи.
У неё семь пьяниц за неделю.
Один в постели – не гусар.
Взялась за уж, не говори, что не хошь.
В чужом низу соломинку видят, а сами – как бревно.
Язык мой – конец мой.
Контент неприличной мудрости
______________________________
***************************
Лучше сто раз потыкать, чем один раз - потрогать.
Спелое тело гуляет смело.
С кем упала, с тем пропала.
Кого подцепишь, с тем не проживёшь.
У кого рано встаёт, тому - богиня даёт.
Скорострел везде посмел.
Языком не торопись, а телом поспешай.
Лучше – просто, чем – не туда.
Любишь кувыркаться, люби и детей на саночках возить.
Не подмажешь - не полезет.
Любимой – время, а телу – час.
На что напоролась, с тем и попоролась.
С милым рай и в массаже.
Мал заводник, да долог.
Тише залезешь, дольше – не разбудишь.
Милые бранятся – в постели тешатся.
Больная голова - руке покоя не даёт.
Чем меньше женщину мы любим, тем больше любим – онанизм.
Баба сверху, кобелю - легче.
Семь раз отмерь, один раз - покажи.
У неё семь пьяниц за неделю.
Один в постели – не гусар.
Взялась за уж, не говори, что не хошь.
В чужом низу соломинку видят, а сами – как бревно.
Язык мой – конец мой.
02.11.2025 02:23
©2025 Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Копирование запрещено!