Стихотворения в прозе

Слёзы
Ты льёшь,слезы алые,
Капли в глазах,закончились,
Твои дни одинокие - серые,
Со временем надоели
И ты думаешь о том,
Чтоб лучше их не было,
Лучше никаких,чем такие.
Когда закончится том,
Тогда вспомнишь былое,
И поймёшь на досуге,
Что это всё стоит того,
Когда слёзы лить перестанут,
Тогда счастье настанет,
Если ты заслужила того,
Чтоб тебе сказали: ого,
Но толи оно,это всё,
Вряд ли тебе до этого
Сейчас этот тост..
О завершении слёз.

Она всегда ставила свечу в окно.
Не потому, что кто‑то ждал её, а потому что ей самой хотелось знать: есть ли ещё уголок мира, который согревается от её света?
Свеча горела ровно, с мягким гудением, как будто в её пламени жил маленький осенний улей — тёплый, густой, пахнувший воском и пряными травами.
Люди шли мимо по своей тревожной улице.
Они подставляли ладони к её окну, не переставая спешить: на минуту, на вздох — и забирали оттуда тепло, как будто снимали перчатки.
Некоторые уносили маленькие огоньки в бумажных коробках, чтобы потом показать их другим, похвалиться или продать иллюзию уюта.
Никто не задерживался достаточно долго, чтобы принести дрова.
Она заметила, что со временем свеча стала гореть короче.
Первым угасал мягкий край — то место, где свет встречался с её ладонью.
Потом запах горелого стал ближе к ней, и сердце начало отвечать тяжестью.
По утрам на подоконнике лежали обломки воска, как маленькие тела отданной доброты.
Стало больно и обидно.
Однажды пришёл мальчик.
Он не бежал, не ловил миг — он остановился, посмотрел на пламя и опустил маленькие ладони так осторожно, будто перед ним была живая птица.
Он не уносил огонь с собой, а лёг рядом и положил один сухой лист на подоконник — крошечный хворост.
«У меня есть ещё», — сказал он тихо, и улыбка его была не для галочки, а та самая, что возвращает вкус к жизни.
В груди её что‑то смягчилось, как снег под солнцем.
Смех, который в ней разгорался, был лёгким и прозрачным, как ранний лёд.
Мальчик возвращался иногда с палкой, с чьей‑то не нужной шишкой, с пряной веткой.
Он не рассказывал, зачем приносит — он просто ставил дрова к её очагу и уходил.
Не крал света, а учил его дышать.
Постепенно свеча перестала быть ровным пламенем — она стала жить в очаге, который они растопили вместе: там были и её тихие огни, и чьи‑то осторожные искры.
Люди по‑прежнему подходили, но теперь находили не витрину, а дом с разделённой заботой.
Те, кто шёл лишь за мигом теплоты, уходили с пустыми ладонями.
А те, кто приносил дрова, оставались, и в их глазах свет был уже не товаром, а домом.
Она научилась смотреть на пламя иначе: не как на то, что обязано отдавать, а как на то, что нужно сохранять.
Иногда она закрывала окно на ночь — не от злости, а чтобы не разжигать у чужих рук привычку брать всё подряд.
Иногда подбрасывала дрова ради себя.
И свет в её окне стал не только тем, что она даёт другим, но и тем, что возвращает её домой.

Можно ли умереть от разрыва сердца, вызванного собственным бессердечием?
Вопрос садится на губы, как засохшая капля: падая, он дробит стекло привычного объяснения.
Когда-то они были друзьями без требований — две привычки, сплетённые тонкой тряпичной нитью.
Их жизнь была тканью из мелких жестов, выцветающего пледа, по которому проводили пальцами так часто, что узор стерся.
На полке между книгами — лежала засохшая маргаритка, склеенный лепесток, оставленный в спешке как немое обещание.
На столе — стояла чашка с отломанным ушком и отпечатком помады, кривая улыбка их былого уюта.
И вот кто‑то устал.
Не громко — усталость проседала, как набивка в старом кресле: она сминала плечи, вытягивая опору из рук.
Привычная нить не сорвалась резко, а истончалась — тонкая верёвка, изъеденная углами дней.
Люди разошлись, как корабли, потерявшие маяк.
Она плакала.
Слёзы смывали краски воспоминаний — цвета бледнели, оставляя лишь контуры боли.
Каждый вдох был занозой в груди.
Шов терпения стягивал сердце всё туже.
Он замыкался.
Молчание осело, словно слой пыли на полке, скрыв узор и вытянув из комнаты остатки тепла.
Это равнодушие не убивало мгновенно, а медленно разъедало живое.
Потом пришла весть: он ушёл навсегда.
Смерть здесь не спектакль и не громкое событие, а закрытая дверь, за которой свет побелел и застыл.
Он стал тенью, забытым другом.
И в этой тишине возник вопрос: заслуживал ли он жалости?
Прошли дни и ритуалы: слова на похоронах, цветы на столе, разговоры, которые стирались так же быстро, как следы на ветру — но ничто из внешней суеты не могло вернуть того, что было утеряно постепенно и тихо.
Пустота, образовавшаяся от равнодушия, оказалась глубже и постояннее любой публичной печали.
Его смерть лишь подтвердила то, что уже давно умерло внутри — привязанность, которую равнодушие вытравило раньше, чем ушло тело.

Прошу,не надо лика,
Чувствую себя...
Пустым местом,
Я помню твоё лицо,
Когда ты повернулась,
Сказала:ты идёшь?
И холод сразу ушел,
Я думал ты поступишь,
Так не красиво со мной,
Думал,что не отступишь,
Боль,была бы с тобой,
То есть,мы расстаёмся?
Нет,мы по прежнему вместе,
С чего ты так решил?
Значит я перепутал,
-Это произойдёт не сегодня,
Я понял.

Она пила мужское внимание как подслащённый яд: густое, тягучее, как сироп в прозрачном бокале, что согревает язык и оставляет лёд в груди.
Их улыбки блистали, словно вывески на пустой улице: много света, а за витриной пусто — срок годности обещаний давно истёк, остались лишь выцветшие наклейки и ржавые рамки.
Стоило взгляду перескочить к другой, и в её груди возникала пустота, точная как вырезанный шаблон — место, где когда‑то тлело тепло, теперь застелено бумагой.
Сердце сжималось не просто как выжатый платок, а как тряпка, отжатая до последней капли: тёмное, тяжёлое, с привкусом давности.
Мужчины любили фейерверки — вспышки, как брызги на чёрной воде.
Салюты, что осыпают ночь и тут же тают.
Они умели включать гирлянду впечатлений, но не подбрасывали дров в печь.
Искренних обходили стороной, как угольки, на которые никто не смотрит, предпочитая тех, кто умел пускать дым и ставить зеркала — чистая магия пыли в глаза.
Прозрение пришло не как гром, а как рассвет, медленно выталкивающий неон с улиц: мягко, но неотвратимо.
Она отпустила — без драмы, с лёгкостью, будто открыла клетку и выпустила птицу.
Шагнула первой к себе — туда, где любовь начинается с почтительного прикосновения к собственной душе.
Прошло время.
Один из тех, кто когда‑то искал эффект, подошёл к ней, вынул из кармана скомканный билет на старый концерт и сказал:
«Я думал о тебе».
Она посмотрела на билет.
На него.
И улыбнулась тихо:
«Я тоже когда‑то жила ради шоу. Теперь мне важнее тепло».
Он стоял с бумажкой в руках.
Она — с теплом, что не горит ярко, но остаётся.
Между ними тихо догорали угольки.
Она поднесла к ним щепку — и дым взметнулся вверх, тонкой серебристой ленточкой.
Он уловил запах дерева.
Билет выпал из пальцев и рассыпался, как прошлое, между ними.

Улетай наверх, мой голос.
Прозвучи, пронзительно, в ночи.
И людей, что сыплют в спину холод,
От меня навеки отлучи.

Загадай желание, в небо посмотри.
Не скрывай упрямых слёз.
И представь, что в мире есть такое место,
Где найдёшь ответ на свой вопрос.

Ты услышь мой голос, мой голос
Ты узнай, что сердце говорит моё.
Оно стонет, нотами играя
Крик его не слышен, но оно твоё.

Сменит! Свой окрас на красный
Ярко-фиолетовый закат.
Пусть! Голос мой не слышит
Тот кого хочу вернуть назад.

Вас, люди, наносите мне раны,
Я благословляю и прощу.
И голос светлый мой и чистый
Легко я в небо отпущу.

Одна девочка считала себя завистливой.
Эта мысль не давила на неё — скорее задавала вопрос: откуда в ней эта тяжесть, если сердце полнится жизнью и открывается миру, словно инструмент, готовый зазвучать?
Многие знакомые, пряча свою зависть за мишурой статуса и блеском вежливых фраз, говорили об этом.
Их взгляды скользили по ней не из любопытства, а по привычке сравнивать — как холодные палочки дирижёра, меряющие её ритм.
Эти прикосновения резали — сначала остро, по‑детски.
Больно.
В бесплодной погоне за признанием люди теряли искренность.
Их улыбки становились зеркалами из тонкого стекла, отражавшими лишь собственный отблеск.
Злость звучала как резкий аккорд, затем стихала, уступая место принятию, и она поняла, что за этими улыбками нет души — есть лишь жажда аплодисментов.
Она ушла в свою крепость — не в бегстве, а чтобы настроиться.
Внутри был простор, где сердце тонко откликалось на чужую пустоту, извлекая мягкие лады, лечившие и восстанавливавшие внутренний строй.
Чем тщательнее она заботилась — слушала, прощала, берегла ритм, укрывала от чужих стрел — тем слабее становились завистливые взгляды.
Их шум распадался на фальшивые ноты и уже не мог сбить её мелодию.
Внутреннее богатство сложилось в глубокий аккорд спокойствия, звучавший глубже любого отражения.
Это счастье оказалось крепче чужих зеркал.
Она стала целой.
В конце концов уразумела: зависть — лишь эхо чужой неудовлетворённости, а её любовь к себе — ответная мелодия, простая и сильная, которая наполняет пространство теплом и заглушает чужую пустоту.

Я родился боксёрам,в маленьком городе,Армянск,
Это в Крыму.
Я и не знал,что теперь,
мне предстоит им стать,этим спортсменом.
Никто не верил,что я могу им стать,
Но кого-то грела это надежда,
А в друг он станет чемпионом?

Я в первый то день
И по боксёрскому мишку не мог попасть,
Да,было страшно,его бить,
Но со временем,я начал по нему попадать.

Шли дни,один за другим
И время от времени,
Мне приходилось туда возвращаться.
Было конечно очень тяжело..
И физически и морально
И без больничной книги не обошлось,
Было и ФЦ по боксу
И приходилось не курить,переменно у меня это получилось,
"Часы шли на месте",
А когда дошли,показалось быстро,
Все эти тренировки и соревнования.
Я рос со временем,
А так же рос и по спорту.

У меня была в детстве мечта,
Стать Боксёрам,
Я шел к этому,
Жил ради этого,
А жизнь мне:
И грамоты и медали и кубки и боксёрские пояса,
Я много трудился
И делал домашние задания,
Дома в общем занимался то же
И в компьютер меньше играл,
Да и гулять,поменьше гулял,
Мне было интересно в зале бокса,
И я стал им,победив соперников,
Боксируя и в ничью и проигрывая,
Некоторые соперники, которых я побеждал, были точно боссы,
По другому их не назвать,
Что то подобное,как в компьютерных видео играх.
Мои удары стали быстрее тени
И я осмелился пойти на следующие соревнования,
При этом,сделал к этому ещё и тень,что б не отставала от ударов,
-И я победил.


*************

Каркают в саду сранья вороны.
У ворон, братан, свои законы.
Мудрые. Нам с ними не сравниться.
От наших, разве только, что напиться.

Эх, жалко, что не ворон я! А то бы,
Вот также беззаботно и без злобы.
Гулял бы, не спеша себе по рынку,
Арбуз бы поклевал, глядишь и дыньку.

Искал себя я долго, в этой жизни.
А бог меня подбадривал: "Не кисни!
И хоть алмазов, я тебе не обещаю,
Но хулиганить...Хулиганить разрешаю".

Эх, жалко, что не ворон я! А то бы,
Вот также беззаботно и без злобы.
Гулял бы, не спеша себе по рынку,
Арбуз бы поклевал, глядишь и дыньку.

У каждого уважающего себя льва обычно есть свой прайд львиц — несравненных и совершенных.
Там он заботится о них, оказывает знаки внимания и помогает уйти от депрессии и хандры.
Но однажды ему повстречалась ящерица.
Невысокая и хитрая, с чешуйками, что ловили свет как крошечные зеркальца, она двигалась быстро и почти бесшумно.
Её зоркие глаза и мелькавший язык исследовали мир.
В каждом прыжке угадывалась готовность к приключению.
В прайде такие качества считались малозначительными, а для льва они оказались тем, что и притянуло: в её крошечном теле было больше дерзости и жизни, чем в выверенных позах многих львиц.
Львицы насторожились.
«Этого допускать нельзя», — думали они.
Боялись, что лев начнёт проводить с «несоответствующей» партнёршей больше времени.
У неё даже не было ушей.
«Как же они будут слышать друг друга?» — шептались они, не говоря уже об абсурдности самого союза.
А сам лев?
Ему нравилась её компания.
Он хотел поспевать за ней — из любопытства и восхищения, не ради чужих ожиданий.
Пытаясь соединить два мира — устоявшийся прайд и ветреную ящерицу — он пожертвовал спокойствием и прежней уверенностью.
Давление росло.
Ревность сгущалась, и ящерица, не вынеся этого климата, ушла вглубь пустоши.
Там воздух был другой: горячий ветер гнал запах пыли и сухой травы, солнце отбивалось в коре редких кустов, и каждый шаг звучал иначе — более хрупко.
Лев мог остаться и замкнуться в прайде, но вместо этого сделал шаг, нарушивший привычные правила: он отправился вслед за ней — не парадной походкой, а тихо и осторожно, как тот, кто готовится к неизвестному.
Вдруг между редкими акациями мелькнула та самая блеснущая спина.
Ящерица остановилась.
Они посмотрели друг на друга.
В её глазах — настороженность и живость.
В его — терпение и готовность ждать.
Они не пытались ломать привычки прайда и не отреклись от себя ради чужих предписаний.
Их встреча была тихой: никаких громких торжеств, только маленькие жесты — совместная тень под кустом, общий взгляд на дальнюю линию горизонта.
Союз не стал украшением саванны и не вписался в папку условностей, но открыл прайду новый взгляд на мир: у сильного тоже может быть слабость — и порой эта слабость мудрее страха.
Прайд понял: страх удерживает, а любовь открывает путь.

Явился ты,как белое письмо
Был новым,чистым и одетым
Ты стал письмом,красивым,юным и обильным
Любила я письмо,любимое навеки
Но ты ушёл и потемнел
Ты стал другим,исчерпанным письмом
И искомкала я,как не комкала никого,того кого убила
Своей обычной рукой
И полыхала кровь,как что-то яркое во тьме
Письмо забытое в тебе
Покою не давало
Напоминало о тебе
И жгло потёмки на руках

Закрытый глаз,помада на щеке
Очки раздробленные в хлам
И сломанная психика
Которую разбила я
Девчонке с Подмосковья
Не верила она,в мои тревожные слова
И выбрала свой путь
Путь:лжи,гноя и вранья
Любовь настигла нас,в одно и тоже время
Мальчишка с отупленьем,сидел на двух стульчонках и сильно хохотал
И радовался он,что очаровал двоих невинных и тупых,как пробок двух девчонок
Девчонки берегите,свою невинность и тупизм,чтоб не было таких,тупых и злых ситуаций
Девчоночки любите вы себя!

(В круговерти бесхитростных дней)

Умирает печальная осень.
Дышат грустью немногие ясные дни.
И остатки листвы пожелтелой
На ветках деревьев колышутся
Лениво и нежно,
Без шума, без ласки и жизни.

С побледневшего неба
Холодное солнце глядит утомленно,
Не грея теплом золотистых лучей,
Не играя дрожащими искрами света
По засохшей траве
И поломанным розам забытой куртины...

Строго хмурится бледное небо,
Причудливо кутаясь в серые складки,
Развеваемых ветром последних одежд
Из сплошных облаков...
Холодно стало бездонному небу
И плачут осенние дали...

По земле расплываются алые пятна,
И рыдающий день их не может омыть...
Всё живое укрылось, укрылось куда-то...
Лишь одни заглушенные стоны
Доносятся изредка глухо и тяжко;
Да непонятный звон раздается безумною нотой...

Умирает печальная осень.
Ей чудятся странные, хмурые сны.
Будто где-то тоскует осенняя даль,
И безутешно рыдают осенние дни
Над заброшенным, жалким и бедным селеньем
В далёкой таёжной глуби...

... Окончание: во второй части.

(В круговерти бесхитростных дней)

Умирает печальная осень.
Вечным, беспощадным унынием,
Жалкою прозой бессилья и смерти,
Полны неприветные осенние дни.
И рыдают они о том, что прекрасная жизнь
Омертвела так скоро и мрачно.

И мелкие брызги нудного дождя
Омывают тоскливо древесные стволы
Обнаженных и полуголых деревьев...
Беспрепятственно разливаясь
Над желтым ковром облетевшей листвы,
Покрывая отцветшие розы забытой куртины...

Напитавшись непрекращающимся
Моросящим затяжным дождём,
Сиротливо чернеют необозримые поля...
И потоки дождя, омывая изрытую землю,
Мешая холодные брызги свои
С проливною рекой человеческих слёз...

Час расправы прошёл, —
И покрылись мирные улицы кровью...
Безнаказанно кровь пролилась.
Смотрело на капли страдальческой крови...
И тяжелые, долгие, страстные слёзы
Вновь полились из осеннего неба...

Умирает печальная осень.
Но, осеннее небо тоскливо и хмуро
Смотрело, как осенние дни всё рыдают...
И рыдают они над горем заброшенных,
Бедных селений... И струятся осенние слёзы
На поломанных розах забытой куртины...

... Конец...

(Осенние мотивы)

... Тихо теплится камин...
Полумрак царить...
На кроватке белой
Девушка лежит...

Слабые руки упали,
В глазах затаилась тоска...
Нет в лице бледном кровинки,
Нет в голубых глазах слёз,
Лишь только скорбная,
Понимающая улыбка
Бродить на влажных устах...

— А как клялся, как ласкал...
Всех её считал он краше...
Называл её своей...
А теперь вдруг... слёз не надо,
Нет, не теките вы из глаз,
Проклинать бы вас, как гада... —
Да где же силы взять?..

Тихо теплится лампада ...
Полумрак царит,
На кроватке белой
Девушка лежит...

На всех фронтах, где я когда-то воевал,
Смертей я много самых разных повидал.
Страшнее всех, та, что в бою, да в суматохе,
Обнимет цепко в аккурат тебя, на вздохе.

Шальная пуля угодила в котелок.
В нём две дыры. Не похлебать мне нынче супа.
Смеётся повар: "Котелок, брат, не висок,
Грех огорчаться, а расстраиваться глупо.

В полку соседнем, вот вчерась, их замполиту,
Осколок мины, всё меж ног то, исковеркал.
Бойцы гутарят, тот напившись с горя спирту,
В санчасти вены на руках своих изрезал».

На всех фронтах, где я когда-то воевал,
Смертей я много самых разных повидал…

По разнарядке я направлен в третий полк,
На должность ротного. И я понять не мог.
Что генерал имел в виду, там, в штабе том,
Сказав: "Тебе б, сынок, командовать полком!

Ведь ты же опытный, прожженный офицер.
Ты был на Финской. Я просил таких! Поверь!
Вот и приходится, в войска мне направлять,
Тех, с кем в атаку, хрен поднимется солдат".

Уже на фронте, понял я, он, в чём-то прав,
В полку у ротных, есть у каждого свой нрав.
Одна лишь цель сковала нас. В кулак всех! Вместе!
Сломать хребет врагу, да к матери! К невесте!

(Мысли современного мудреца)

Луна, невольный свидетель грёз и тайн,
Укутывала Землю Матушку серебром.
В её мерцающем холодном свете
Всё казалось каким-то нереальным,
Словно сотканным из мечтаний и надежд.

Разнообразные деревья превращались
В неведомых мистических стражей,
Оберегающих покой спящего мира.
И в этой тиши рождались новые строки,
И новые незатейливые мелодии души.

Доброе, любящее человеческое сердце,
Давно уставшее от боли и потерь,
Начинало вновь биться в унисон
С ритмом расширяющийся Вселенной
И в каждом вздохе чувствовалась жажда жизни...

А также стремление к свету и добру,
Ведь далёкое прошлое, словно старая книга,
Очень медленно и величественно
Переворачивалось на последнюю страницу,
Готовое быть закрытым и отпущенным.

Впереди ждала тернистая извилистая дорога,
Полная неизведанного и манящего простора.
Новые встречи и неожиданные открытия,
А также и новые неожиданные возможности,
Плюс глубокая вера в свои вновь ожившие силы...
... Окончание: во второй части.

(Мысли современного мудреца)

Ведь вера даёт могучие крылья, позволяя взлететь
Над серостью однообразных унылых будней...
И.… полной грудью глубоко вдохнуть
Пьянящий аромат свободы... и идти шаг за шагом,
День за днём, навстречу солнцу и всеобщему счастью.

И пусть же на этом долгом, единственным
Жизненно-важным, неисповедимом пути
Будут встречаться трудности и препятствия...
Обозначающие всю непредсказуемость жизни
А также невозможность предвидеть удары судьбы!..

Ведь они лишь закалят дух и сделают нас сильнее.
Ведь после каждой бури всегда наступает тишь,
А после каждой ночи – рассвет, а за ним день.
И в этом непрерывном круговороте жизни, –
И существует вечная гармония и мудрость!..

Так пусть же светлое прекрасное будущее
Станет объективной и новой реальностью...
А все заветные, человеческие несбыточные мечты
Непременно и незамедлительно сбудутся.
Ведь в каждом из нас, жителей планеты Земля,

Преспокойно живёт крохотная невидимая искра
Живого волшебного огня, — способная сотворить
Сверхъестественное, долгожданное чудо.
Главное – верить в себя, в свои живительные силы
И не бояться идти вперед, навстречу своей судьбе!

,,, Конец...

Походу мы перешли все границы,
Прошли давным давно божьи страницы,
В странствии странника
Начаты главы...
Мы не сгорели от лавы,
Мы не пали от раны,
Но после войны
Как у ёжиков,
Ослепли все взоры.
Красные розы
Пересыпали горы,
Вернулись те годы,
Когда мы ушли
Не вернулись и вехи,
Но оставили шрамы
Из крови.