Стихотворения в прозе

Я осень, то люблю, то не люблю
Мне по сердцу в ней шелест листопада
Не нравятся дожди. В дожди я сплю
Сон как лекарство. Да… Святая правда

В огромной луже плавает кораблик
Из палки. Тот, что выстругал мальчишка -
соседский внук. "Наверное, романтик, -
подумал я. Красава! Ай да, Мишка!»

Сентябрь, он, по-своему красив
Ещё тепло и греет бабье лето
А вот октябрь, сумрачен, дождлив
Его, я ненавижу лишь за это.

Ноябрь, в целом, радует меня,
Морозец по ночам. И воздух чистый.
Но, может быть, придирчив слишком я?
И плюсы, есть свои у октября?
Которые, по-видимому, скрыты...

Я осень, то люблю, то не люблю
Мне по сердцу в ней шелест листопада
Не нравятся дожди. В дожди я сплю
Сон как лекарство. Да… Святая правда

Пропавший ангел плачет, не знает, кого охранять, 
у него нет крыльев, от них остались лишь тени. 
Мир вокруг стал безмолвен, серым — без красок, без настроений. 
где же сердца, что когда-то пели, искали утешение? 

Сквозь вечернюю тьму снова и снова он ищет, 
жаждет обнять ту душу, что сможет его понять. 
Но цепи одиночества сковали его мечты, 
тени шепчут ему: "Не теряй надежду, лети!" 

В бездне сомнений, где тишина так велика, 
сквозь мрак и печали пробивается искра. 
Она горит где-то в душах, забытых и немых, 
напоминая, что даже в темноте есть свет, хоть и тихий. 

Пропавший ангел чувствует, как захлестнула его волна, 
тот призыв, что будит в нем забытое желание — жить не спеша. 
Он будет окрылять тех, кто рядом, кто в отчаянии, 
стремясь к ним с любовью, находя в этом свое предназначение.

Тужиться, равно, как драться:
Если не любишь это делать,
Лучше и не начинать,
Не то рискуешь полюбить.

Насколько приятно быть зажиточным,
Если сын не принимает отца, отказывается от него, боится пересечься с ним
Где-то между родным и противородным
Рождается любовь к близким,
Чувство понимания и принятия своих родных

Берегите любовь.
Говорят живет в сердце.
Ох уж эти глупцы, вы им лучше не верьте.

Любовь-есть человек, он рожден от любви,
Любовь во всем мире, от рассвета, и до зари.

Ты в других ее, человек, не ищи,
О невзаимности, по сторонам не свищи.
Нет глубинного смысла,
Нет придуманных «нитей»,
Что построено вами-просто, цените.

Есть у меня кармическая связь.
Я с умершими, так соединяюсь.
Не часто, но бывает в месяц раз,
Когда в моём сознании коллапс,
Я чью то душу вызываю и
общаюсь.

Вы скажете: придумывать не надо,
Что бред мол я несу вам несусветный.
Что я сошёл сума,
Что всё неправда,
Что дым тому виновник, сигаретный.

В две рюмки я налил: себе да бате.
Он помер в прошлый год. Внезапной смертью.
А следом - мать, не выдержав утраты,
Решил я, они встрече будут рады,
И к рюмкам двум, поставил рюмку третью.

Вы скажете: придумывать не надо,
Что бред мол я несу вам несусветный.
Что я сошёл сума,
Что всё неправда,
Что дым тому виновник, сигаретный.

Сегодня, я стираю грани,
Обиды, недоверия, разлуки.
И в знак любви, я вновь, протягиваю руки,
В груди щебечут сердца стуки.

Скажите, как саму себе то, научиться врать?
Сейчас на половину остывшая кровать.
И только вот, я начинаю понимать
Наверное, не время, было отпускать.

Ты в снах, все так же, рядом ляжешь
И даже слова мне не скажешь.
Вот так, ни сердцу, ни душе ведь не прикажешь,
Как хорошо, что ты во сне сегодняшнем встречаешь.

Мечта. А что мечта ?
У одного лишь перелеты и места.

А может иметь все деньги мира, чтобы была своя огромная квартира.

Та самая крутая тачка, за городом укомплектованная дачка?

Быть Богом, аль судьей
Обзавестись своей семьей.

Один мечтает быть здоровым,
Другой, не быть таким бедовым.

За это все, мы ставим на весы-
От жизни от своей, часы.

Куда не глянь,
И тишь, и гладь.

Но не у души, и ни у сердца не отнять,
Мою любовь к семейным хлопотам и быту,
И даже, как умело это было бы и скрыто.

Люблю беседы, звон тарелок, смех и топот,
Люблю слетевшего кота я грохот.
Люблю едино, и это во века не измеримо.
Быть может, для кого-то невообразимо.

Но вот же, стоя, тихо под луной,
Я одинокий и немой.
Напавший на меня покой,
И я уже здесь не чужой.

Я растворенный в тишине и мгле,
Не замкнутый в одном угле.
Захваченный спокойствием,
Собой, свободой,
И этим лесом-воеводой.
Шагаю, по протоптанной траве
И отпускаю мысли в голове.

Наверное, каждый так устроен,
И общему, и личному покорен.

Лукавит улыбка, слеза на показ,
Шикарные платья из позолоченных страз.
Кругом фавориты, софиты и смех,
Ведь если есть деньги, не возникнет помех.
Картинка шикарна, все как для экрана,
Эфир для людей, другого романа…

Для тех , кто угрюмо за всем наблюдает,
Кто ленту завистливо, злобно листает
Уж очень подобной жизни желает,
Он много не знает, он все пропускает.

Ведь дома встречают, уходя, провожают.
И горе, и радости с ним разделяют.
Все так банально, не удивляет, не вдохновляет
«О такой жизни, никто не мечтает!»- частенько он сам, себе повторяет.

А что на счет тех, кто в свете софитов, окруженных огромной толпой фаворитов?
Тяжелым трудом завоеванный титул,
Было важно не потерять, величайший внутренний стимул.
На время ближайших, подальше откинул,
-А вы подождете! - им в спину прикрикнул.
И вот, насытившись славой,
Он чужих озаряет улыбкой лукавой.

Высокие стены, большие квадраты,
Но как велики были утраты.
Как важен, кто рядом, с тобой просто так,
А раньше казалось, всего лишь пустяк.

И два дурака, могут спорить годами,
А ваш выбор, остается за вами.

Светом ощутимым
Знаю как мне быть
Мраком утомимым
Боль мне не убить

Тень- будет прославленым
как же всë решить?
Мне нужно ли любым
Культом тени починить?

Не известным луным
Светом, взор мой осветить
Надежды всем доверенным
Всë до говорить...

«По душе ль, тебе, законы?» -
Бог, спросил меня с иконы.
Пред святым Господним ликом,
Я собрался духом мигом.

«Да, ну так...Ни сяк, ни эдак, -
я промямлил. Но мой предок
Зимний брал, с германцем дрался,
Да с властями всё бодался.

Правду он искал. Но, где там…
Мать мне сказывала: летом,
В шестьдесят втором, под Братском,
Его взяли. Двое. В штатском.

Он от них не вырывался.
На суде во всём признался.
И сказал: «Я за идею,
Свою жизнь не пожалею».

По психушкам, да по тюрьмам
Поскитавшись, как-то утром,
Год спустя, посля посадки,
Помер он от лихорадки.

Но ни тела, ни бумаги
Нам не выдали в Гулаге.
Там, сослались на приказы,
На Хрущёвские указы.
Где расплывчатые фразы,
Как микробы злой заразы!

Я ж к законам, как к иконам:
К справедливым - я с поклоном,
А грабительским не кланюсь.
Честно, господи, признаюсь».

Тот, дослушав терпеливо,
Мне кивнул лишь молчаливо.
Пребывал я в эйфории,
Будто зельем опоили.

«По душе ль тебе законы?» -
Бог, спросил меня с иконы…

Огонь выбирал их по‑разному.
Её — вспышкой: один неверный жест, край кружки, пар, взмах руки — и на ладони появлялась белая полоса, как вырезанный знак на карте тела.
Мгновение — и мир отступал: пар взлетал, как испугавшаяся птица, в его шорохе проскальзывала память о хрупкости кожи.
В носу оставался запах подгорелого сахара и недопитого чая.
Его огонь жил иначе — он тлел.
Это были не следы жара, а следы слов, не доведённых до конца: обещания и воспоминания, полузатёртые, как снег в ладони.
Его исчезновения не рвали комнату, а застилали её плотной тишиной: тихий гул радиатора, отдалённый стук за стеной.
В этой тишине росло другое горение — меньшее, постоянное.
Оно жгло изнутри.
Там мазь бессильна, и время учится молчать.
Но их любовь не сгорела.
Лежала под полом как точечное тепло — едва ощутимое, но настоящее.
Иногда оно постукивало: так дом напоминал о себе.
Они поняли: позволить себе выгорать — значит саморазрушиться.
Вместо этого они стали учиться ремеслу дыхания — не охлаждать чувства и не прятать их, а дышать так, чтобы не подбрасывать искру.
В доме появились новые ритуалы.
Утром толстая кружка, его тёплые ладони у её носа: сначала пар, бархатный и сладковатый, касался воздуха, а потом кожи.
Над столом задерживался запах хлеба или малины.
Плед через колени становился мостом — одно тепло рядом с другим, но без прямого прикосновения к старой ране.
Записки на раковине, на подушке, в книге — короткие фразы вместо внезапных порывов.
Их шуршание по утру звучало как обещание, не требующее громких слов, они читали вслух у окна, и ветер дробил тревогу на более лёгкие кусочки.
Однажды он потянулся к её кисти.
Она вздрогнула — в этом мелькнула история.
Он остановился и опустил ладонь на предплечье: не требуя, а слушая, откликается ли тело.
Она почувствовала не требование, а присутствие.
Обещание стало действием: медленным, повторяемым, надёжным.
Страх приходил как сквозняк — неожиданный и холодный.
Иногда занавески закрывались, и в комнате повисала плотная тишина, шуршание бумаги и вода в чайнике напоминали о мире.
Фраза «Мне нужно время» звучала теперь как предписание врача — не торопиться.
Исцеление шло по своим линиям.
Шрам остался картой, по которой учили читать осторожность и уважение, а не стыд.
Первая близость после перерыва не взорвалась фейерверком.
Это была проба воды в ванне: палец касается поверхности, чувствует тепло, и готов тут же отступить.
Его ладонь лёгла на её кисть не чтобы стереть рубец, а чтобы своим теплом отогнать холод воспоминаний — не погасить, а согреть.
Они прижимали кружки к себе, руки держались на расстоянии, вежливо и бережно.
Это была не капитуляция перед болью, а тонкое искусство жить рядом с ней — сохранять тепло, не подпитывая прежний жар.

Мечта моя не зримая,
Стать поэтом для тебя
И в отражении зерка́л,
Найти заблудшего себя;
В исключительные взоры,
Поэт не умер в глубине ,
Моих крылатых выражений,
Которые написал я в тишине.

Слёзы
Ты льёшь,слезы алые,
Капли в глазах,закончились,
Твои дни одинокие - серые,
Со временем надоели
И ты думаешь о том,
Чтоб лучше их не было,
Лучше никаких,чем такие.
Когда закончится том,
Тогда вспомнишь былое,
И поймёшь на досуге,
Что это всё стоит того,
Когда слёзы лить перестанут,
Тогда счастье настанет,
Если ты заслужила того,
Чтоб тебе сказали: ого,
Но толи оно,это всё,
Вряд ли тебе до этого
Сейчас этот тост..
О завершении слёз.

Она всегда ставила свечу в окно.
Не потому, что кто‑то ждал её, а потому что ей самой хотелось знать: есть ли ещё уголок мира, который согревается от её света?
Свеча горела ровно, с мягким гудением, как будто в её пламени жил маленький осенний улей — тёплый, густой, пахнувший воском и пряными травами.
Люди шли мимо по своей тревожной улице.
Они подставляли ладони к её окну, не переставая спешить: на минуту, на вздох — и забирали оттуда тепло, как будто снимали перчатки.
Некоторые уносили маленькие огоньки в бумажных коробках, чтобы потом показать их другим, похвалиться или продать иллюзию уюта.
Никто не задерживался достаточно долго, чтобы принести дрова.
Она заметила, что со временем свеча стала гореть короче.
Первым угасал мягкий край — то место, где свет встречался с её ладонью.
Потом запах горелого стал ближе к ней, и сердце начало отвечать тяжестью.
По утрам на подоконнике лежали обломки воска, как маленькие тела отданной доброты.
Стало больно и обидно.
Однажды пришёл мальчик.
Он не бежал, не ловил миг — он остановился, посмотрел на пламя и опустил маленькие ладони так осторожно, будто перед ним была живая птица.
Он не уносил огонь с собой, а лёг рядом и положил один сухой лист на подоконник — крошечный хворост.
«У меня есть ещё», — сказал он тихо, и улыбка его была не для галочки, а та самая, что возвращает вкус к жизни.
В груди её что‑то смягчилось, как снег под солнцем.
Смех, который в ней разгорался, был лёгким и прозрачным, как ранний лёд.
Мальчик возвращался иногда с палкой, с чьей‑то не нужной шишкой, с пряной веткой.
Он не рассказывал, зачем приносит — он просто ставил дрова к её очагу и уходил.
Не крал света, а учил его дышать.
Постепенно свеча перестала быть ровным пламенем — она стала жить в очаге, который они растопили вместе: там были и её тихие огни, и чьи‑то осторожные искры.
Люди по‑прежнему подходили, но теперь находили не витрину, а дом с разделённой заботой.
Те, кто шёл лишь за мигом теплоты, уходили с пустыми ладонями.
А те, кто приносил дрова, оставались, и в их глазах свет был уже не товаром, а домом.
Она научилась смотреть на пламя иначе: не как на то, что обязано отдавать, а как на то, что нужно сохранять.
Иногда она закрывала окно на ночь — не от злости, а чтобы не разжигать у чужих рук привычку брать всё подряд.
Иногда подбрасывала дрова ради себя.
И свет в её окне стал не только тем, что она даёт другим, но и тем, что возвращает её домой.

Можно ли умереть от разрыва сердца, вызванного собственным бессердечием?
Вопрос садится на губы, как засохшая капля: падая, он дробит стекло привычного объяснения.
Когда-то они были друзьями без требований — две привычки, сплетённые тонкой тряпичной нитью.
Их жизнь была тканью из мелких жестов, выцветающего пледа, по которому проводили пальцами так часто, что узор стерся.
На полке между книгами — лежала засохшая маргаритка, склеенный лепесток, оставленный в спешке как немое обещание.
На столе — стояла чашка с отломанным ушком и отпечатком помады, кривая улыбка их былого уюта.
И вот кто‑то устал.
Не громко — усталость проседала, как набивка в старом кресле: она сминала плечи, вытягивая опору из рук.
Привычная нить не сорвалась резко, а истончалась — тонкая верёвка, изъеденная углами дней.
Люди разошлись, как корабли, потерявшие маяк.
Она плакала.
Слёзы смывали краски воспоминаний — цвета бледнели, оставляя лишь контуры боли.
Каждый вдох был занозой в груди.
Шов терпения стягивал сердце всё туже.
Он замыкался.
Молчание осело, словно слой пыли на полке, скрыв узор и вытянув из комнаты остатки тепла.
Это равнодушие не убивало мгновенно, а медленно разъедало живое.
Потом пришла весть: он ушёл навсегда.
Смерть здесь не спектакль и не громкое событие, а закрытая дверь, за которой свет побелел и застыл.
Он стал тенью, забытым другом.
И в этой тишине возник вопрос: заслуживал ли он жалости?
Прошли дни и ритуалы: слова на похоронах, цветы на столе, разговоры, которые стирались так же быстро, как следы на ветру — но ничто из внешней суеты не могло вернуть того, что было утеряно постепенно и тихо.
Пустота, образовавшаяся от равнодушия, оказалась глубже и постояннее любой публичной печали.
Его смерть лишь подтвердила то, что уже давно умерло внутри — привязанность, которую равнодушие вытравило раньше, чем ушло тело.

Прошу,не надо лика,
Чувствую себя...
Пустым местом,
Я помню твоё лицо,
Когда ты повернулась,
Сказала:ты идёшь?
И холод сразу ушел,
Я думал ты поступишь,
Так не красиво со мной,
Думал,что не отступишь,
Боль,была бы с тобой,
То есть,мы расстаёмся?
Нет,мы по прежнему вместе,
С чего ты так решил?
Значит я перепутал,
-Это произойдёт не сегодня,
Я понял.

Она пила мужское внимание как подслащённый яд: густое, тягучее, как сироп в прозрачном бокале, что согревает язык и оставляет лёд в груди.
Их улыбки блистали, словно вывески на пустой улице: много света, а за витриной пусто — срок годности обещаний давно истёк, остались лишь выцветшие наклейки и ржавые рамки.
Стоило взгляду перескочить к другой, и в её груди возникала пустота, точная как вырезанный шаблон — место, где когда‑то тлело тепло, теперь застелено бумагой.
Сердце сжималось не просто как выжатый платок, а как тряпка, отжатая до последней капли: тёмное, тяжёлое, с привкусом давности.
Мужчины любили фейерверки — вспышки, как брызги на чёрной воде.
Салюты, что осыпают ночь и тут же тают.
Они умели включать гирлянду впечатлений, но не подбрасывали дров в печь.
Искренних обходили стороной, как угольки, на которые никто не смотрит, предпочитая тех, кто умел пускать дым и ставить зеркала — чистая магия пыли в глаза.
Прозрение пришло не как гром, а как рассвет, медленно выталкивающий неон с улиц: мягко, но неотвратимо.
Она отпустила — без драмы, с лёгкостью, будто открыла клетку и выпустила птицу.
Шагнула первой к себе — туда, где любовь начинается с почтительного прикосновения к собственной душе.
Прошло время.
Один из тех, кто когда‑то искал эффект, подошёл к ней, вынул из кармана скомканный билет на старый концерт и сказал:
«Я думал о тебе».
Она посмотрела на билет.
На него.
И улыбнулась тихо:
«Я тоже когда‑то жила ради шоу. Теперь мне важнее тепло».
Он стоял с бумажкой в руках.
Она — с теплом, что не горит ярко, но остаётся.
Между ними тихо догорали угольки.
Она поднесла к ним щепку — и дым взметнулся вверх, тонкой серебристой ленточкой.
Он уловил запах дерева.
Билет выпал из пальцев и рассыпался, как прошлое, между ними.

Улетай наверх, мой голос.
Прозвучи, пронзительно, в ночи.
И людей, что сыплют в спину холод,
От меня навеки отлучи.

Загадай желание, в небо посмотри.
Не скрывай упрямых слёз.
И представь, что в мире есть такое место,
Где найдёшь ответ на свой вопрос.

Ты услышь мой голос, мой голос
Ты узнай, что сердце говорит моё.
Оно стонет, нотами играя
Крик его не слышен, но оно твоё.

Сменит! Свой окрас на красный
Ярко-фиолетовый закат.
Пусть! Голос мой не слышит
Тот кого хочу вернуть назад.

Вас, люди, наносите мне раны,
Я благословляю и прощу.
И голос светлый мой и чистый
Легко я в небо отпущу.