Ахматова Анна - Северные элегии

              Всё в жертву памяти твоей.
                            Пушкин

ПЕРВАЯ

Предыстория

              Я теперь живу не там...
                            Пушкин

Россия Достоевского. Луна 
Почти на четверть скрыта колокольней. 
Торгуют кабаки, летят пролетки, 
Пятиэтажные растут громады 
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным. 
Везде танцклассы, вывески менял, 
А рядом: «Henriette», «Basile», «Andre» 
И пышные гроба: «Шумилов-старший». 
Но, впрочем, город мало изменился. 
Не я одна, но и другие тоже 
Заметили, что он подчас умеет 
Казаться литографией старинной, 
Не первоклассной, но вполне пристойной, 
Семидесятых, кажется, годов.
Особенно зимой, перед рассветом, 
Иль в сумерки — тогда за воротами 
Темнеет жесткий и прямой Литейный, 
Еще не опозоренный модерном, 
И визави меня живут — Некрасов 
И Салтыков... Обоим по доске 
Мемориальной. О, как было б страшно 
Им видеть эти доски! Прохожу. 
А в Старой Руссе пышные канавы, 
И в садиках подгнившие беседки, 
И стекла окон так черны, как прорубь, 
И мнится, там такое приключилось, 
Что лучше не заглядывать, уйдем. 
Не с каждым местом сговориться можно,
Чтобы оно свою открыло тайну
(А в Оптиной мне больше не бывать...).
Шуршанье юбок, клетчатые пледы,
Ореховые рамы у зеркал,
Каренинской красою изумленных,
И в коридорах узких те обои,
Которыми мы любовались в детстве,
Под желтой керосиновою лампой,
И тот же плюш на креслах...
Все разночинно, наспех, как-нибудь... 
Отцы и деды непонятны. Земли 
Заложены. И в Бадене — рулетка.
И женщина с прозрачными глазами 
(Такой глубокой синевы, что море 
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них), 
С редчайшим именем и белой ручкой, 
И добротой, которую в наследство 
Я от нее как будто получила, 
Ненужный дар моей жестокой жизни...
Страну знобит, а омский каторжанин 
Все понял и на всем поставил крест. 
Вот он сейчас перемешает все 
И сам над первозданным беспорядком, 
Как некий дух, взнесется. Полночь бьет. 
Перо скрипит, и многие страницы 
Семеновским припахивают плацем.
Так вот когда мы вздумали родиться 
И безошибочно отмерив время. 
Чтоб ничего не пропустить из зрелищ 
Невиданных, простились с небытьем.

3 сентября 1940. Ленинград 
Октябрь 1943. Ташкент
 

ВТОРАЯ

О десятых годах
Ты — победительница жизни, 
И я — товарищ вольный твой.
Н. Гумилев
И никакого розового детства... 
Веснушечек, и мишек, и игрушек, 
И добрых тёть, и страшных дядь, и даже 
Приятелей средь камешков речных.
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом, 
Иль отраженьем в зеркале чужом, 
Без имени, без плоти, без причины. 
Уже я знала список преступлений, 
Которые должна я совершить. 
И вот я, лунатически ступая, 
Вступила в жизнь и испугала жизнь. 
Она передо мною стлалась лугом, 
Где некогда гуляла Прозерпина. 
Передо мной, безродной, неумелой, 
Открылись неожиданные двери, 
И выходили люди и кричали:
«Она пришла, она пришла сама!»
А я на них глядела с изумленьем
И думала: «Они с ума сошли!»
И чем сильней они меня хвалили,
Чем мной сильнее люди восхищались,
Тем мне страшнее было в мире жить
И тем сильней хотелось пробудиться.
И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я, – но длилась пытка счастьем.

4 июля 1955 
Москва
 

ТРЕТЬЯ

В том доме было очень страшно жить,
И ни камина жар патриархальный,
Ни колыбелька нашего ребенка,
Ни то, что оба молоды мы были
И замыслов исполнены . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и удача
От нашего порога ни на шаг 
За все семь лет не смела отойти, – 
Не уменьшали это чувство страха. 
И я над ним смеяться научилась 
И оставляла капельку вина 
И крошки хлеба для того, кто ночью 
Собакою царапался у двери 
Иль в низкое заглядывал окошко, 
В то время как мы заполночь старались 
Не видеть, что творится в зазеркалье,
Под чьими тяжеленными шагами 
Стонали темной лестницы ступеньки, 
Как о пощаде жалостно моля. 
И говорил ты, странно улыбаясь:
«Кого они по лестнице несут?»
Теперь ты там, где знают всё, — скажи:
Что в этом доме жило кроме нас?

1921 
Царское Село
 

ЧЕТВЕРТАЯ

Так вот он — тот осенний пейзаж, 
Которого я так всю жизнь боялась:
И небо — как пылающая бездна, 
И звуки города — как с того света 
Услышанные, чуждые навеки. 
Как будто всё, с чем я внутри себя 
Всю жизнь боролась, получило жизнь 
Отдельную и воплотилось в эти 
Слепые стены, в этот черный сад... 
А в ту минуту за плечом моим 
Мой бывший дом еще следил за мною 
Прищуренным, неблагосклонным оком, 
Тем навсегда мне памятным окном. 
Пятнадцать лет — пятнадцатью веками 
Гранитными как будто притворились, 
Но и сама была я как гранит:
Теперь моли, терзайся, называй 
Морской царевной. Все равно. Не надо... 
Но надо было мне себя уверить, 
Что это все случалось много раз, 
И не со мной одной — с другими тоже, – 
И даже хуже. Нет, не хуже — лучше. 
И голос мой — и это, верно, было 
Всего страшней — сказал из темноты:
«Пятнадцать лет назад какой ты песней 
Встречала этот день, ты небеса, 
И хоры звезд, и хоры вод молила 
Приветствовать торжественную встречу 
С тем, от кого сегодня ты ушла...
Так вот твоя серебряная свадьба:
Зови ж гостей, красуйся, торжествуй!»

Март 1942 
Ташкент
 

ПЯТАЯ

              Блажен, кто посетил сей мир 
              В его минуты роковые.
                            Тютчев

Н А.О-ой

Меня, как реку, 
Суровая эпоха повернула. 
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она, 
И я своих не знаю берегов. 
О, как я много зрелищ пропустила, 
И занавес вздымался без меня 
И так же падал. Сколько я друзей 
Своих ни разу в жизни не встречала, 
И сколько очертаний городов 
Из глаз моих могли бы вызвать слезы, 
А я один на свете город знаю 
И ощупью его во сне найду. 
И сколько я стихов не написала, 
И тайный хор их бродит вкруг меня 
И, может быть, еще когда-нибудь 
Меня задушит...
Мне ведомы начала и концы, 
И жизнь после конца, и что-то, 
О чем теперь не надо вспоминать. 
И женщина какая-то мое 
Единственное место заняла, 
Мое законнейшее ими носит, 
Оставивши мне кличку, из которой 
Я сделала, пожалуй, все, что можно. 
Я не в свою, увы, могилу лягу.
Но иногда весенний шалый ветер,
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом — это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и еще вчера не бывшей
Морщинкой...

Но если бы откуда-то взглянула 
Я на свою теперешнюю жизнь, 
Узнала бы я зависть наконец...

2 сентября 1945 
Фонтанный Дом (задумано еще в Ташкенте)

ШЕСТАЯ

              Последний ключ — холодный ключ забвенья. 
              Он слаще всех жар сердца утолит.
                            Пушкин

Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая — как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным,
И тело в их блаженствует тени.
Еще не замер смех, струятся слезы,
Пятно чернил не стерто со стола -
И, как печать на сердце, поцелуй, 
Единственный, прощальный, незабвенный...
Но это продолжается недолго...
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всем лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки мылом,
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век — и тяжело вздыхают...
Но тикают часы, весна сменяет
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева, 
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает — мы чужие.
Мы не туда попали... Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить 
То прошлое в границы нашей жизни, 
И нам оно почти что так же чуждо, 
Как нашему соседу по квартире, 
Что тех, кто умер, мы бы не узнали, 
А те, с кем нам разлуку Бог послал, 
Прекрасно обошлись без нас — и даже 
Всё к лучшему...

5 февраля 1945 
Фонтанный Дом

СЕДЬМАЯ

А я молчу, я тридцать лет молчу. 
Молчание арктическими льдами 
Стоит вокруг бессчетными ночами, 
Оно идет гасить мою свечу. 
Так мертвые молчат, но то понятно 
И менее ужасно. . . . . . .
Мое молчанье слышится повсюду,
Оно судебный наполняет зал, 
И самый гул молвы перекричать
Оно могло бы, и подобно чуду
Оно на всё кладет свою печать.
Оно во всем участвует, о Боже!
Кто мог придумать мне такую роль?
Стать на кого-нибудь чуть-чуть похожей,
О Господи! — мне хоть на миг позволь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И разве я не выпила цикуту,
Так почему же я не умерла
Как следует — в ту самую минуту?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, не тому, кто ищет эти книги, 
Кто их украл, кто даже переплел, 
Кто носит их, как тайные вериги, 
Кто наизусть запомнил каждый слог
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, не к тому летит мое мечтанье, 
И не тому отдам я благодать, 
А лишь тому, кто смел мое молчанье 
На стяге очевидном — написать,
И кто с ним жил, и кто в него поверил, 
Кто бездну ту кромешную измерил
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мое молчанье в музыке и песне 
И в чьей-то омерзительной любви, 
В разлуках, в книгах...
В том, что неизвестней 
Всего на свете. . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я и сама его подчас пугаюсь, 
Когда оно всей тяжестью своей 
Теснит меня, дыша и надвигаясь. 
Защиты нет, нет ничего — скорей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто знает, как оно окаменело, 
Как выжгло сердце и каким огнем, 
Подумаешь! Кому какое дело, 
Всем так уютно и привычно в нем. 
Его со мной делить согласны все вы, 
Но все-таки оно всегда мое
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Оно мою почти сожрало душу,
Оно мою уродует судьбу,
Но я его когда-нибудь нарушу,
Чтоб смерть познать к позорному столбу.

1958-1964
Ленинград