Евтушенко Евгений - Бабий Яр

Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
          Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас –
                я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне – следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус –
                      это я.
Мещанство –
           мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
            Я попал в кольцо.
Затравленный,
           оплеванный,
               оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется –
             я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
      «Бей жидов, спасай Россию!» -
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! –
                   Я знаю –
                           ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
        что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется –
             я – это Анна Франк,
прозрачная,
          как веточка в апреле.
И я люблю.
         И мне не надо фраз.
Мне надо,
        чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
                 обонять!
Нельзя нам листьев
              и нельзя нам неба.
Но можно очень много –
                  это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
        Не бойся – это гулы
самой весны –
             она сюда идет.
Иди ко мне.
          Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
           Нет – это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
                  по-судейски.
Все молча здесь кричит,
                  и, шапку сняв,
я чувствую,
          как медленно седею.
И сам я,
       как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я –
   каждый здесь расстрелянный старик.
Я –
   каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
           про это не забудет!
«Интернационал»
             пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
                 как еврей,
и потому –
          я настоящий русский!

1961